Лгунья

Виндзор Валери

Поразительно, как стойко она перенесла шок. Но возможно, я ошиблась и никакого шока у нее вообще не было. Возможно, она намного лучше меня представляла, чем занималась Крис.

— Понятно, – сказала она.

— Ив этом случае, – продолжала я, – у меня не останется выбора. Придется признаться полиции, кто я.

Она кивнула. Видно было, как она напряженно думает.

— Но и здесь не все так просто, – объясняла я. – Потому что прошлое Маргарет Дэвисон тоже настигает ее.

И тут она снова меня удивила. Она рассмеялась.

— Так что я совсем запуталась, – сказала я и встала. – На похороны я останусь…

— Да, – рассеянно сказала она, погруженная

в свои мысли. – Да, полиция вряд ли предпримет какие-либо действия до похорон.

– … но потом мне придется уехать. Простите. Мне бы так хотелось остаться. И стать хозяйкой Ружеарка.

С этими словами я вдруг ощутила, что ухаживать за поместьем вместо дяди Ксавье – это почти то же, как если бы он сам был здесь, почти то же самое, и от этой двойной потери мне стала еще горше.

Tante Матильда тоже поднялась – и расцеловала меня в обе щеки.

— Он доверял тебе, верил, что ты все сделаешь правильно. – И добавила так, словно эта мысль приятно ее удивила: – В конце концов, что такое имя? Ничто.

Настало прекрасное утро, прохладное и освежающее. Худосочная трава на лужайке была влажной от росы. Капли воды стекали на лепестки измученных жаждой цветов. Солнце сверкало в окнах. Босая, я бродила по влажной траве, полами халата задевая крапиву и ярко–голубые копья воловика. Мне хотелось обойти границы владений, прежде чем кто-то другой заявит на них права. Я щурилась на серебристые башни. Он все это отдал мне. Камни, деревья, кусты, травы – все, начиная с просторных помещений замка и кончая гравием на дорожках размером с горошину, все было моим. Все, что попадало в поле зрения. Скалы, лес, каменный бассейн, поля, мельчайшие создания, самые крошечные растения, все, что живет и дышит, козы, куры, бабочки, цикады, даже муравьи, даже червяки – он все подарил мне. Они были моими. Я унаследовала его королевство. И хотя я ничего не могла с этим поделать, оно все равно было моим.

Следующие несколько дней, пока не прошли похороны, замок был закрыт для посетителей. Мне пришлось посвятить большую часть времени ферме. Я или сидела в кабинете, или удирала куда-нибудь с глаз долой – в поля или на сыроварню. Tante Матильда оказалась права: полицейские из уважения вряд ли начнут дальнейшие расспросы до конца похорон, но один Бог ведает, что может сделать Тони, если тот человек, которого я встретила во время праздника, был Тони. Я-то не сомневалась, но ведь я легко могла ошибиться. Он стоял в тени, тот человек, позади толпы, а я в тот момент была сама не своя, так нервничала. Вполне могла ошибиться. И человек, задававший обо мне вопросы в банке, тоже совсем не обязательно был Тони. Зачем ему это? Зачем Тони станет расспрашивать о Мари–Кристин Масбу во французском банке? Скорее уж это был кто-нибудь из коллег Пейроля.

Меня раздражало, что приходится ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, что земля как ни в чем не бывало, продолжает крутиться без дяди Ксавье, словно не заметив этой утраты, как будто его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы – замертво падать с деревьев. Река – прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Всем было все равно. Эгоизм природы, ее равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, ее неспособность понять всю огромность постигшей ее утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:

— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь

оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление плохо соображаю.

— Ну что, что кончается-то? – говорит он. – Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Не могу понять. Потом он говорит – и уж это точно он, дядя Ксавье:

— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев ее. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одета она была изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы, и сказала, что рада со мной, наконец, познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить ее женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу, расположенному на краю города. К нам присоединилась половина жителей Коса. Жаль, что это не Ксавье организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на полевых цветах, растущих по краю дороги: вербена, душица, мыльнянка, василек. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, вычищенных темно–синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавье еще мальчишкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавье.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на могильной яме, закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер разворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Один раз я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой. Гастон пошел следом.

— Я не могу с тобой говорить, – сказала я. – Не сейчас.

— Меня бесило, что он так похож на Ксавье и вместе с тем – не Ксавье.

— Если все получится, – сказала я, – то через пару дней я буду в Марселе.

Но, даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

— А как же поместье? – спросил он с внезапным беспокойством в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

— Не могу, – ответила я. – У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари–Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.