Лица века
Шрифт:
Народ нуждается в любви, но не в покровительстве: нуждается он в воле, которую почти отобрали. Всякая рыба ищет своих стихий, русский народ – народ глубины, бесконечного поиска, волнения, внутреннего постоянного недовольства собою, народ тихой драмы и самоустроения. Я говорю лишь о том народе, что живет на земле, собирает из нее не только на прокорм всем нам, но и духовно окормляет, храня и прикапливая исподволь национальную культуру. А пока кормилец наш, как и в прежние времена, – изгой, страдалец, как бы человек низкого сорта; себялюбивые города, похитив у крестьянина его волю, уничтожают и его смысл быванья,
Пространства диктуют условия жизни русскому народу; пространства – его школа, и сколько бы поколений ни приходили до или будет после нас, они все будут больно ушибаться, спотыкаться, падать, стеная, снова подыматься и двигаться наощупку вперед. Разве можно научить молодую семью, чтобы она жила, не расплескав чувств, не спотыкаясь на сварах, нытье, на внезапных вздрязгах. Нет. Так и нация, любой народ мира, перемогая тысячелетия, всякий раз накапливает свой, личный опыт. Даже свод эстетики и этики, накопленный в совместном прожитии, не оберегает народ от своих же ошибок. Увы! Хвори и выздоровление; встряхнул головой – и, помолясь, дальше.
Лишь самонадеянные «образованны», блуждая в трех соснах, любят воспитывать свой народ, почитая себя за апостолов. И тем приносят много горей…
В. К. В разговоре с писателем Личутиным не могу не коснуться вопроса о языке. Ваш язык называют самобытным, самоцветным, необыкновенно сочным. Но сегодня не о личных творческих секретах вашей работы над словом хочется вас спросить. Сегодня вполне реальна угроза уничтожения русского языка в целом. Вы чувствуете эту угрозу? И что, на ваш взгляд, нужно делать, чтобы ее предотвратить?
В. Л. Язык русский скукожится, изветреет лишь тогда, когда народ вовсе сойдет с земли и закроется в городах. Земля – родильница слова, его повествователь. И печаль не столько от того, что телевизор принакрыл нас голубым мраком, мерцающим сполохом затмил взгляд; печально, что земля скудеет крестьянином, а мы и не охнем.
«Слово, неправильно сказанное, неправильно и существует. Оно особую силу имеет». Так говаривали наши предки. Они считали, что слово не потухает, но, обладая особой энергией, заселяется в эфире, существуя в особом, может быть и райском, мире. Иначе неужели людские души, отлетая в рай, живут в вечном молчании, и неужели все живые звуки природы потухают и ложатся под ноги, вроде палой листвы, а не возносятся вслед за отлетающими душами? Этого никто не знает.
И каждый из нас, как почка, как листок на гигантском древе нации, не может верно знать, что с языком, в какую сторону он движется – в поре созревания он или усыхания. Наверное, три тысячи лет тому речь предков наших была победнее нашей (а может, и богаче?) – ибо были свои понятия, свой гармонический мир, осколки того словарного свода упали в наше время и обросли новой живой тканью.
Вот я написал роман «Раскол» о семнадцатом веке; не насилуя себя, не сочинив ни одного слова, не заглядывая практически в словарь Даля, я вынул народную речь из своей скверной памяти, даже и не подразумевая, сколько образов роится во мне.
Откуда нам знать, что такой же свод не носит живущий рядом с нами кочегар Петр Иванович? Ведь никто не знал в России, что на берегу Белого моря
Конечно, нам скучно смотреть на этот пошлейший телевизор, растирающий наше национальное сознание в пыль и труху. Но что с них взять, с племени пересмешников, не умеющих запрячь русского жеребца? Пусть тешат себя иллюзиями, рассыпаясь мелким бесовским смешком. Это их завоеванное право.
Но куда хуже, на мой взгляд, что на русскую деревню наслан мор, ее хотят изжить со света, загнать в стойло. Не так ли и в прошлом веке «прохвессоры» натягивали на русский язык хомут – на кого барский, на кого тягловый; де, это слово устаревшее, то – старославянское, то – диалектное, а значит, второго сорта и без нужды вспоминать их.
Я пишу на русском, на том самом языке, на котором говорили мои предки тыщу лет, и никакой угрозы не чувствую. Меня порой шпыняют «образованны», рыгочут над моим стилем, отупелые от газетчины и того «консенсуса», которым хотят повязать и превратить Великий народ в сброд, расселив его нищетою по резервациям.
Собака тявкает, а караван идет…
Русский народ ничего не мог сказать в простоте, и отсюда сила, красота, волшебство его речи.
Слово – душа нации; гибкость языка, его многообразность, его ласковость, его многомерность и видимая податливость, его игривость при внутренней скрытности, его отчаянность и прицельная зоркость, его пронзительная певучесть, звуком своим соединяющая с небесами, – все это и есть содержание души русского народа.
Январь 2002 г.
У нас поле Куликово, у них – «Поле чудес»
ПИСАТЕЛЬ ВАЛЕНТИН РАСПУТИН
Эта беседа с выдающимся писателем Земли русской продолжалась три месяца. Начали мы разговор в январе, а закончили – в марте. Так получилось. За это время Валентин Григорьевич хоронил Свиридова, на несколько недель уединялся для работы над рассказами и для приступа к повести, затем получал новую российскую литературную премию «Сократ», а теперь вот улетел в Иркутск и оттуда, наверное, еще дальше, по Сибири…
Но чем бы ни был занят этот человек, которого по праву зовут совестью народа, как бы ни складывались обстоятельства его личной жизни, сердце постоянно болит об одном, и мысль изо дня в день возвращается к тому же. Судьба Родины, судьба России – вот самое заветное в чувствах и размышлениях Валентина Распутина.
Виктор Кожемяко. Дорогой Валентин Григорьевич! Истекает XX столетие. В свое время, в разгар так называемой перестройки, нас, читателей ваших, буквально обжег опубликованный вами «Пожар». Очень точный возник образ всего переживавшегося нами тогда и вместе с тем – состояния души самого писателя. А есть ли у вас какой-то емкий художественный образ для выражения нынешнего состояния России? И чем стал в вашем видении XX век для нашей страны?