Лицеисты
Шрифт:
Варенцова вглядывалась в него с искренним недоумением. И тогда он спешно поправился:
— Со стороны, может, преувеличиваю. Все может быть. По крайней мере, результатами я доволен…
В темноте он не видел бледности, разлившейся по лицу Баренцевой.
Приезжий гость не пошел в гостиницу, поплутал по улицам, а после направился в городское жандармское управление. В тот же вечер в Москву полетела шифрованная телеграмма:
«Л. А. Ратаеву. Сведений масса. Многое едва удержал в памяти, так как записок вести не мог. „Союз“ в руках у нас, вопрос лишь о способе
За шумом приводных ремней, жужжанием веретен людских голосов почти не слышно. Едко пахнет горелым маслом, хлопковой пылью. В углу, справа от входа в цех, над машиной склонились ремонтировщики. У них напряженные озабоченные лица. У приводного ремня задрался конец. Ремень хлопает с равными промежутками: чек-чек-чек… На него пока не обращают внимания: вот наладят машину и тогда сходят за шорником.
В дверь заглянул Василий Дерин, торопливо позвал Федора Крутова. Федор хотел выйти к нему, но заметил в проходе фабричного механика Чмутина. Идет стремительно, полы сатинового халата разлетаются в стороны, как крылья приготовившейся к полету птицы. Остановился у машины, тоже стал сосредоточенно слушать.
Увидев возле мастеровых начальство, поспешил к машине мастер Терентьев. На рыжей жесткой бороде налипли пушинки хлопка. Выпучил глаза, прикрикнул на ремонтировщиков важно:
— Торопитесь, ребята, сегодня сдать надо.
Чмутин оглянулся на него — понял, к чему сказаны были слова, — презрительно хмыкнул. Достал из кармана халата белоснежный платок, тщательно вытер лоб, холеные полные щеки — так делают, когда закончена трудная работа. Затем удовлетворенно кивнул ремонтировщикам, дескать, не мне вас учить, и поспешил по своим делам. Вытянув шею, мастер почтительно последовал за ним — может, начальство соизволит оглянуться, спросить что-нибудь.
И только тогда Федор вышел на лестничную площадку, вопросительно посмотрел на Дерина.
— Марфуша сейчас была. В каморки пришел студент, а за ним сразу слежка. Говорит, что спрятала у себя. Добивался или тебя, или меня.
— Может, Мироныч?
— Откуда я знаю. Надо идти, ждет она у ворот.
— Мне сейчас никак нельзя. Машину надо пустить.
— Без тебя пустят.
— Кто? Один Васютка Работнов. Чего он сможет!
— Ну, приходи, когда освободишься. Я пойду сейчас отпрашиваться. Да, — спохватился Василий, — еще новость. Утром арестовали Евлампия.
— Не болтай, — не поверил Федор. — За что его?
— Это их спрашивать надо. Из каморок взяли.
— И больше никого?
— В том-то и дело. Думай на что хочешь.
— Я постараюсь побыстрей вырваться и прибегу.
Арест Колесникова поразил Федора. Когда Евлампий сболтнул в курилке о появившихся листовках: «Марьи Ивановны подарочек», было понятно, за что взяли. В тот же день и был выпущен. Но почему сейчас?
Раздумывая об этом, Федор не заметил, как сзади появился старший табельщик Егорычев. Страж фабричный держал под мышкой штрафную книгу. Последняя запись в ней под номером девятнадцать гласила: «25 копеек. Помощник прядильщика Сизов. В коридоре сидел на окне с крутильщицей, которая оправляла початки, и баловал, а крутильщица кричала довольно шибко, что слышно было на лестнице».
Девятнадцать оштрафованных за один день! Для ровного счету не хватает двадцатого. Найдет его старший табельщик и будет доволен: можно идти домой, ужинать и спать спокойно.
Рваный ремень отсчитывает: чек-чек-чек…
— Почему хлопает? — жизнерадостно спросил Егорычев. Как охотник при виде дичи замер, ждал ответа.
Занятый делом, Крутов машинально сказал:
— Пусть себе хлопает.
Егорычев подкрутил роскошный ус: в голосе мастерового слышится явная непочтительность. Раскрыл книгу и вывел химическим карандашом, медленно, наслаждаясь, цифру двадцать.
— Тридцать копеек штрафу, — произнес вслух.
Федор не оглядывается, не приподымает головы, прислушивается, не добавит ли Егорычев еще что. А мысли совсем о другом.
«Если это Мироныч, зачем он пошел в каморки? Как его пропустили на фабричный двор?»
Рядом с Федором неповоротливый, с заспанным лицом Васька Работнов. Рукава рубашки закатаны выше локтей, кожа на руках от постоянной машинной грязи в прыщах, темная косая челка прилипла к потному лбу.
— А за что тридцать копеек? — наивно осведомился он у табельщика.
Тот искоса посмотрел на парня, предупредил беззлобно:
— Поговори-ка, и тебя оштрафую.
— Легко вам эти штрафы даются, — обиженно сказал Васька. Он смотрит то на табельщика, то на Федора Крутова — почему не протестует? Федор пока не проронил ни слова, продолжает копаться в машине: чертова колымага не слушается, рвет ровницу.
— Теперь и тебе запишу, — ласково сообщает Егорычев. — Не хотел, да сам выпросил. За любопытство. Ему за непочтительность — тридцать, с тебя, думаю, двадцати достаточно…
В следующее мгновение он широко разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это у Федора Крутова сорвался с гайки ключ, рука дернулась назад и локтем задела круглое выпирающее брюшко старшего табельщика. Егорычев силится перевести дыхание, на глазах появляются мучительные слезы.
— Прошу прощения, — говорит ему Федор и внимательно смотрит на помощника. — А ведь машина-то пошла, Васюха. Обрывов не видно.
Парень повеселел, трет подолом рубахи лицо — больше для того, чтобы скрыть плутоватую усмешку.
— Не могла не пойти, Федор Степанович. Для того и старались.
Егорычев отдышался, хрипло пригрозил:
— Прибавлю по пятьдесят копеек тому и другому.
Ему не ответили, и тогда табельщик сорвался на крик:
— По пятьдесят, слышите? — Засеменил по цеху. От ярости ослеп, натыкался на людей.
Федор взял из ящика ветошь, тщательно вытер руки.
— Вот и заработали мы с тобой, Васютка, — невесело сказал помощнику. Хлопнул по плечу парня. — Ладно, не горюй. Все это мы учтем и предъявим, будет время. Сбегай-ка за шорником, пусть ремень подошьет. А я отправился домой, дело есть.