Личность

Голуй Тадеуш

Мои воспоминания о первом периоде, то есть после возвращения из Львова до отъезда в деревню, очень бедны. Я была совсем маленькая. Мне рассказывали обо мне разное, как обычно рассказывают о детях. Я не стану передавать эти рассказы, потому что пишу не о себе, а об отце.

Письмо Марии

(…) уж коль Анна дала Вам мой адрес, видно, хотела, чтобы я Вам написала, но о таких вещах писать не умею, правда, Анна писала, чтобы помогать Вам, потому что речь идет о Вацеке, а для него я готова сделать все. Поэтому и посылаю Вам все, что у меня есть, это немного, и не знаю, пригодится ли Вам, так как я в этом не разбираюсь. Стихи тоже были у меня, а рукописей нет, их у меня забрал Кжижаковский, чтобы издать, и действительно издал. Вацек писал на чем попало, даже на домашних счетах, какие я Вам посылаю. Из писем сохранились только те, что я прилагаю, не знаю, почему только они

сохранились, во время войны они друг другу не писали, да и зачем, ведь были все время вместе. Прилагаю также одно письмо Вацека, как бы завещание, и если Анна согласится, можете использовать это в своей работе. Посылаю Вам также довоенную фотографию, это когда Вацек с нами познакомился, со мной и сестрой. Он был очень красивый, а фотография плохая, но другой у меня нет. Рассказать-то я Вам немногое могу, если же напишете, что именно хотите знать и какие именно вопросы, чтобы я могла на них ответить. И пишите до востребования, потому что я не хочу, чтобы об этом узнали мой муж и дети, они будут смеяться надо мной. Я уже старая женщина, муж мой совсем другой человек и не ценит дела минувших лет, не говоря уже о детях. В партии я теперь не состою, а раньше была в партии Вацека и состояла в его коммуне и делала, что он говорил, и даже сегодня, если бы он был жив и сказал, сделай то-то, я бы сразу это сделала, потому что это был прекрасный человек, такой умный и такой добрый. Поэтому напишите вопросы, это будет мне облегчением, чтобы я могла коротко отвечать, у меня нет времени на писанину, если бы Вы приехали сюда, но только под видом каких-то других дел — это из-за мужа, — тогда, может, был бы случай поговорить. Когда пишешь, никогда не выходит так, как хочется. Анна писала, чтобы сначала рассказать Вам о нашей семье, но я не знаю, нужно ли это, в этом нет ничего интересного. Нас было две сестры, одну родители учили, Ванду, а меня нет, потому что говорили, что я красивая и мне не нужно учиться и так хорошего мужа себе найду. Родители умерли как раз перед войной, хозяйство я взяла на себя, стянула домой близких родственников, война была уже, знаете, как это бывает, и хозяйствовали вместе, хотя часть принадлежала Ванде, я давала им продукты и на ребенка, но мы не рассчитались. Извиняюсь за свои каракули, жду,

Мария Винцентекова

Счет

(дата 29.I.1940, страница из блокнота, карандашом)

Зарплата В. за XII. 39 350

Маня 100

за шкаф 167

617 зл.

масло 1 кг 12

картофель 10 кг 3

сало 1/4 кг 1.80

хлеб 1 кг 1.00

молоко на 1,40 30.00 +платье бордовое

яйца 4 1.10

дрова 15.00

врач 10

сахар 2 кг 4

манная крупа 1 кг 2.10

портной (переделка) 15

взнос 10

квартплата 50

81 зл.

На оборотной стороне счета

(другой почерк, по-видимому, Потурецкого, хим. карандашом)

Торжественно клянусь отдать все свои силы и жизнь борьбе за освобождение отчизны (зачеркнуто) родины и мира от ига фашизма и капитализма, торжественно обещаю сохранить (…)

Присяга

(отрывок из романа Владислава Цены)

(…) Отца я отвез к дяде сразу после того, как он продал переплетную мастерскую книжному кооперативу Потурецкого и остался в деревне до весны 1940 года, чтобы подлечить легкие. Дядя мой, женившись, купил большое хозяйство в Прикарпатье и совсем стал крестьянином. Деревня лежала в стороне от больших дорог, но зато там было безопасно, по крайней мере в первый период оккупации. Крестьянам жилось хорошо, продукты подорожали раз в пять, в городах уже начал ощущаться голод, поэтому все торговали, а поскольку горожане к тому времени истратили все наличные запасы, они часто платили натурой: мебелью, одеждой, даже золотом и драгоценностями. Немцы как раз объявили обмен валюты, прежних польских злотых, банкноты по 100 и 500 злотых. Надо было сдавать их на хранение в банк, и когда-нибудь за них должны дать новые денежные знаки. Дядю до обмена денег осенила мысль, он взял у отца деньги за проданную мастерскую, собрал у родных еще несколько тысяч злотых и купил на них в городе золотые рублевые монеты. А потом, когда на черном рынке за сто старых злотых платили только 35 злотых, он продал золотые рубли с огромной прибылью и на это купил землю, скот. Его хозяйство так разрослось, что даже мой отец там пригодился, хотя совсем не знал крестьянской работы. Он вел у дяди счета, писал за него заявления, письма в учреждения, и во всей деревне его ценили как своего рода сельского адвоката.

Зима в том году была суровой, в январе морозы доходили до 25 градусов, но дядя и на этом зарабатывал, возил в город дрова, по 15 грошей за килограммовую связку. А я лечился, отдыхал, немного помогал семье, много беседовал

со своими ровесниками, некоторые из них также вернулись из армии. Грустно об этом писать, но крестьяне на рубеже 1939 и 1940 годов, во всяком случае в тех местах, испытывали что-то вроде удовлетворения от того, что «городские» проиграли, а они оказались в выигрыше. До них тогда еще не дошла волна оккупационного террора. Пока что деревня действительно оказалась в выигрыше. Крестьяне верили, что судьба войны будет решена где-то там, далеко, что снова будет Польша, но старые отношения уже не вернутся, а какими они будут, никто не знал. И я этого не знал.

Нужно было возвращаться в Гурники, меня это радовало потому, что смогу узнать от тех, кто поумнее меня, как идут дела и что потом будет. Вспомнил о Потурецком. В Гурниках я не знал пока никого умнее его, глубоко запала в моей памяти та осень, когда я был рядом с ним.

Вернувшись в Гурники, я не узнал города. Повсюду немецкие надписи, улицы и площади, даже главную городскую площадь переименовали, были назначены гражданские власти, немецкая речь слышалась на улицах чаще, чем польская. Все немцы в форме. Тут можно было встретить коричневорубашечников, национал-социалистскую форму, черные эсэсовские мундиры, зеленоватые — жандармерии и полиции, армейские мундиры вермахта и синюю форму летчиков. Менее всего вязались с обликом города юнцы из гитлерюгенда в коротких штанишках. В здании гимназии, где раньше преподавал Потурецкий, устроили казармы, в женской гимназии разместились гитлеровские учреждения. С оконных стекол, правда, исчезли бумажные полоски, зато на магазинах появились еврейские звезды. Люди выглядели неприглядно, все умышленно одевались в серое, чтобы не обращать на себя внимание. Потурецкий не следовал этому. Когда я увидел его в букинистической лавке, на нем был аккуратный, почти элегантный костюм. Уезжая, я оставил ему ключи от нашей квартиры, которая находилась в том же доме, во флигеле, поэтому сразу после приезда я зашел к нему. В магазине я застал юного Кжижаковского, который там работал. Встретили они меня сердечно, Вацлав пошел со мной в квартиру, сам открыл ее и только в коридоре сказал:

— Прошу вас не сердиться, я пользовался квартирой без вашего согласия. Временно.

В моей квартире коллега Потурецкого, преподаватель физики и химии Кромер монтировал… рацию. На столе я увидел коробочку с деталями, лампами, катушками, множество проводов, батареи. Кромер в сверкающем белом халате, в роговых очках выглядел так, будто ставил в школе опыт по физике, который у него никак не получался. Он был так поглощен работой, что даже не посмотрел на меня.

— Мы собираем рацию, — спокойно сказал Потурецкий. — Только вот беда, не хватает кое-чего, в общем, разных деталей.

Он говорил тихо, чтобы не мешать Кромеру, а когда со стола упала и покатилась по полу катушка, бросился ее поднимать и осторожно положил обратно. С минуту мы стояли молча, наблюдая за работой Кромера, который как раз припаивал какую-то крошечную деталь. В конце концов он кончил и со злостью сказал:

— Ничего не получается, передатчика без этой лампы я не сделаю, не сделаю! Приемник могу смонтировать, пожалуйста, а передатчик не получится. Не выйдет.

Он показал готовый аппарат. Это был небольшой приемник с наушниками, с длинными металлическими скобами для закрепления под местом для сидения в наших клозетах. Такой приемник Потурецкий установил у себя, и работал он безупречно. Антенной служил электрический провод, включенный через конденсатор, всю проводку делал Добрый. Когда Потурецкий объяснил назначение приемника, я начал смеяться, но физиономия моя вытянулась, когда до меня дошло, что за слушание радиопередач немцы приговаривают к смертной казни. В деревне у дяди радио не было, и поэтому я не интересовался, можно ли его иметь. Только теперь я подумал, что они мастерят приемники в моей квартире, в моей, без моего согласия, и даже не ставя меня в известность. Потурецкий догадался, что я напуган этим. Он успокаивающе похлопал меня по плечу.

— Извиняюсь, но у нас в самом деле не было другого места. Мы быстро это уберем, правда, Кромер?

Физик кивнул головой. Тут у меня промелькнула мысль, ведь не делают же они передатчик для себя лично, зачем он им, но я тогда еще не знал о существовании организации. Последний разговор на серьезные темы состоялся у нас с Потурецким сразу же после операции по освобождению военнопленных.

— Вы только подумайте, как это нам удалось! — сказал он тогда. — Это важно, такой успех после поражения осознаете? А я теперь чувствую себя более сильным, и это заставляет серьезно задуматься.

— Я такие номера могу каждый день откалывать, — заявил я. — Здорово позабавились.

— Нам, полякам, частенько мешало наше стремление позабавиться, забавлялись в государство, в независимость, в великодержавность. И в революционный социализм тоже. Кто хочет «номера откалывать», пусть лучше идет с полковником Сташевским, а не с нами.

Он тогда не принимал меня всерьез, а сейчас, когда я вспоминаю о тех минутах своей слабости и страха, мне становится стыдно. Из квартиры мы вышли на цыпочках.