Личный демон. Книга 3
Шрифт:
Неужто Абигаэль тоже боится насилия, боится потных рук, забирающихся под одежду, ползущих по телу гигантскими мясистыми пауками… Бррр!
— А ты как думала? — невесело усмехается дочь демона разврата. — В папочкином доме кого только не принимали. Но самое ужасное, знаешь, что? — спрашивает Эби, пробуя ногтем лезвие. И сама же себе отвечает: — Что папочкина месть негодяям и развратникам никогда меня не удовлетворяла. Слишком уж она была изощренная. А мне хотелось ЭТОГО!
И Абигаэль с непроницаемым лицом делает взмах, со свистом рассекает воздух — и полдюжины
В воздух толстыми багровыми шмелями взлетают фаланги пальцев.
А секундой позже — вот оно, время, пока импульс прошивает рефлекторную дугу — крик боли мечется по круглой, мягкой трубе, составленной из конечностей, дрожащих от страха, злости и похоти. Катя чувствует, как ее пришиб этот крик, вбросил в ступор. Зато Эби — Эби он лишь подхлестнул. Ощерившись, дочь демона рвется вперед, откуда-то в другой руке у нее появляется второй нож или целое мачете, которым Абигаэль в слаженном двойном взмахе прорубает в лесу рук широкую, текущую багряной смолой просеку. По ней Катерина может идти вперед беспрепятственно, всего-навсего придерживая подол да перешагивая через лужи крови, чтобы не запачкать сапожки, и без того алые.
Идти по коридору, усыпанному отрубленными ладонями и пальцами недалеко и недолго. Вскоре неугомонные твари (к тому моменту Саграда уже воспринимает оконечности человеческого тела как нечто, обладающее собственной, а главное, недоброй волей) складываются поперек тоннеля в огромное лицо, уродливое и наглое. И, шевеля языком, составленным из нескольких ладоней, оно шамкает, явно обращаясь к княгине ада:
— Дай мне кусок тебя.
— Что? — оторопело спрашивает Катя.
— Я хочу кусок тебя. Глаз. Ухо. Сосок. Дай.
— Вот гнида… — обреченно вздыхает Абигаэль и принимается расстегивать платье на груди.
— Он это МНЕ сказал. — Катерина не узнает собственного голоса: откуда в нем взяться металлу?
— А возьмет с меня, — задиристо отвечает первая фрейлина.
Катя хочет что-то сделать для нее. Наградить за верность, за кровожадность, за одни с нею, с Катей, страхи. Катерина с улыбкой поднимает нож и прикладывает к скуле под глазом.
— Нет, — умоляюще шепчет Эби. — Нет, княгиня, не надо, прошу, пощадите, вы только хуже делаете, вы же ничего не знаете…
— Если я себе ничего не отрежу, ты мне все расскажешь. — Речь Саграды спокойна и размеренна. — Договорились?
— Да! Да, — страстно соглашается леди Солсбери. — Вы обещаете не вредить себе?
— Я слугам ничего не обещаю! — надменно бросает княгиня, рывком проводит лезвием по щеке — и дальше, дальше, взрезая кожу, по виску, под густыми, тщательно завитыми локонами, собранными в высокий узел. Прядь волос шириной с ладонь, смоченная кровью из глубокой ссадины, ложится в руку. — На, жри! — и Катерина швыряет лоскут скальпированной кожи прямо в пасть, где вместо зубов частоколом торчат тесно прижатые друг к другу пальцы.
Теперь ты совсем как я, с одного боку лысая, хохочет в катином мозгу Кэт. Жаль, что не могу тебя сопровождать — так мы срослись. Уж я бы повеселилась в этом твоем аду!
— Давай, рассказывай, что дальше, — командует
— Это вам одной, княгиня, ведомо, — с каким-то издевательским почтением первая фрейлина приседает в низком реверансе. — Ад у каждого свой. Вот чего вы боитесь, то вам и предстоит. И меня с вами не будет. Уж простите, — яда и меда в голосе Эби все больше и больше, — но прочие страхи у нас разные.
— Ах ты ж сучка ты крашена, — только и успевает благодарно кивнуть Катерина перед тем, как войти в гостеприимно распахнутую пальчатую пасть.
И первое катино побуждение — вернуться. Но она уже летит вперед, поскользнувшись на палой листве и беспомощно вытянув руки. Жирная, топкая грязь принимает ее тело, будто пуховая перина. Над катиной головой, впечатанной в черную жижу, слышен раскатистый хохот на три голоса — три знакомых голоса. Ирка, Светка, Алка, школьные подружки, насмешницы, предательницы, ведьмы. Полный шабаш.
Когда-то она немела и коченела в присутствии трех некоронованных королев школы. Как же их тогда называли? «Основные»! Да, «основные». Потом это дурацкое словечко сменило не менее дурацкое «крутые». Смешные прыщавые малолетки в одной на всех модной кофте и одной на всех фирменной мини-юбке — какими же яркими, смелыми, уверенными в себе они были… Жизнь стелилась под ноги красной ковровой дорожкой, манила дальней радугой, предлагала себя. Когда Катерину приняли в компанию четвертой — на роль фона, дурнушки-ботанички — она не стала возражать ни против унизительной роли, ни против вечных «подай-принеси». Ее вела надежда на будущую благодарность. То есть на несбыточное.
А еще Катя бесконечно завидовала подругам — всем троим вместе и каждой по отдельности. Ее хрупкие мечты рушились каждый день, растворялись в жестоких шутках, словно в кислоте, рассыпались в прах под ударами невезухи, бьющей без промаха и без пощады. Все исчезло, только зависть осталась неизменной.
Катерина из последних сил держала лицо, делая вид, что ей есть что противопоставить неотразимости трех своих подруг, трех мучительниц, трех ведьм. Но попытки напустить на себя важность и таинственность лишь заставляли личный катин шабаш срываться с цепи, умело и от щедрой души отвешивая своей девочке для битья пощечину за пощечиной: не зарывайся, Подлиза. Это погоняло у Кати было такое, слегка двусмысленное, даденное, будто пощечина, со всей щедрости и жестокости детской — Подлиза.
Подлизе не везло на друзей — и на врагов тоже не везло.
Подлиза росла, точно в пустоте на ниточке подвешенная: те, кто мог бы стать ей другом, считали, что у нее уже есть друзья — да такие, с которыми не приведи господь связаться. А те, кто считались ее друзьями, не давали Кате ничего, кроме боли. Так катина маленькая жизнь понемногу становилась все кривее и кривее. Словно деревце, что цепляется за жизнь под штормовым ветром на скале.
Пять лет — целую вечность по детским меркам — они спорили без перемирия и мирились без спора.