Личный мотив

Макинтош Клер

— Перестань, — говорю я, — ты и так уже столько…

Решительным жестом Бетан отмахивается от моих возражений.

— Я тут перебирала свои пожитки, и есть кое-какие вещи, которые мне не нужны. — Она показывает на два черных пластиковых мешка, стоящих возле двери. — Там ничего особенного: подушки и покрывала еще с тех времен, когда мы переоборудовали стационарные трейлеры, что-то из моих вещей, в которые мне уже никогда не влезть, даже если я до конца своих дней откажусь от шоколада. Не какие-то модные штучки — бальные платья у нас в Пенфаче особым спросом не пользуются, — а просто несколько пар джинсов, свитера да платья, которые мне не следовало покупать.

— Бетан, ты не можешь отдать мне свою одежду!

— Да почему, скажи на милость?

—

Потому что…

Она смотрит мне прямо в глаза. Я не выдерживаю и умолкаю. Она такая естественная, что я не чувствую ущемленной гордости, да и просто невозможно изо дня в день таскать на себе одно и то же.

— Послушай, все это я по любому отнесла бы в благотворительный магазин. Посмотри и выбери, что тебе подходит. По-моему, вполне разумный подход.

Я покидаю парк трейлеров, нагруженная теплыми вещами и мешком того, что Бетан называет «элементами домашнего уюта». Вернувшись в свой коттедж, я раскладываю все это по полу, как рождественские подарки. Джинсы на меня великоваты, но под ремень будет нормально, и я едва не расплакалась от нежной мягкости флисового джемпера, который она отложила для меня. В коттедже стоит холод, и я постоянно хожу простуженная. Те немногочисленные вещи, которые я привезла с собой из Бристоля, — я ловлю себя на том, что перестала называть это место «своим домом», — пообносились и стали жесткими от соли и частой ручной стирки.

Но в самый большой восторг меня приводят «элементы домашнего уюта» от Бетан. Я драпирую потертый диван громадным лоскутным покрывалом в ярко-красных и зеленых тонах, и комната мгновенно преображается, становясь теплее и приветливее. На каминной полке у меня расположилась коллекция гладких, отполированных морем камней, которые я собрала на берегу, — я добавляю к ним вазу из мешка Бетан, предназначенного для благотворительного магазина, и решаю ближе к вечеру поставить в нее веточки ивы. Подаренные подушки отправляются на пол, к камину, где я взяла привычку сидеть, когда читаю или редактирую фотографии. На дне мешка я обнаруживаю два полотенца, коврик для ванной и еще одну накидку.

Я ни секунды не сомневаюсь, что Бетан не собиралась от всего этого избавляться, однако уже достаточно хорошо знаю ее, чтобы не задавать дурацких вопросов.

В дверь стучат, и я замираю. Бетан предупреждала меня, что сегодня должен зайти Йестин, но я все равно выжидаю — просто так, на всякий случай.

— Вы там дома?

Я отодвигаю засов и открываю ему. Йестин по своему обыкновению угрюмо здоровается, а я радушно приглашаю его войти. То, что я вначале принимала за пренебрежение и даже грубость, оказалось просто, как я потом поняла, отличительной чертой человека, который полностью замкнут в себе и больше беспокоится о благополучии своих коз, чем о впечатлении, которое производит на окружающих.

— Я привез вам немного дров, — говорит он, показывая на поленья, беспорядочно набросанные в прицеп его квадрацикла. — Вам не нужно выходить на улицу. Я сам занесу их в дом.

— Могу я предложить вам чашку чая?

— Два сахара, — бросает Йестин через плечо, широким шагом возвращаясь к своему прицепу. Он начинает накладывать поленья в ведро, а я ставлю греть чайник.

— Что я вам должна за дрова? — спрашиваю я, когда мы сидим за кухонным столом и пьем чай.

Йестин мотает головой.

— Это просто остатки того, что я привез для себя. И они недостаточно хорошие, чтобы брать за это деньги.

Дров, аккуратно уложенных возле очага, мне хватит по меньшей мере на месяц. Я подозреваю во всем этом участие Бетан, но сейчас я не в том положении, чтобы отказываться от таких щедрых подарков. Мне нужно думать о том, как иначе расплатиться с ним, а заодно и с Бетан.

Йестин отмахивается от моих благодарностей.

— Я бы не узнал этого места, — говорит он, оглядываясь на пестрое покрывало, на коллекцию ракушек и другие возвращенные к жизни сокровища. — А как вела себя эта плита? Не очень барахлила? — Он кивнул в сторону древнего изделия фирмы «Ага». — Эта штука может выделываться будь здоров.

— Нет, все было хорошо, спасибо.

Я едва сдерживаю улыбку. Я стала настоящим специалистом и возвращаю плиту к жизни за считаные минуты. Это, конечно, небольшое достижение, но я добавляю его к другим своим успехам и накапливаю их, словно когда-нибудь они в совокупности могут свести на нет мои неудачи.

— Ну, мне пора идти, — говорит Йестин. — На эти выходные к нам приезжают родственники, и по тому, как суетится моя Глинис, можно подумать, что ожидается визит особы королевской крови. Я сказал ей, что им все равно, чисто ли в доме и есть ли цветы в гостиной, но ей хочется, чтобы все было по высшему разряду.

Он закатывает глаза, и это, по идее, должно обозначать раздражение, но на самом деле интонации его теплеют, когда он заговаривает о своей жене.

— Это ваши дети приезжают? — спрашиваю я.

— Обе дочки, — отвечает он, — со своими мужьями и малышами. Тесновато будет, но ради своих не грех и потесниться, верно?

Йестин прощается со мной, и я смотрю ему вслед, когда квадрацикл уезжает, подскакивая на неровной дороге.

Я закрываю дверь и стою на пороге, оглядывая свой коттедж. Гостиная, которая всего несколько минут назад была такой уютной и приветливой, кажется пустой. Я представляю себе ребенка — моего ребенка! — играющего на ковре перед камином. Я думаю о Еве, о моих племяннике и племяннице, которые живут где-то своей жизнью без меня. Да, я потеряла своего сына, но у меня все равно есть семья, и неважно, что там произошло между нами, сестрами.

В детстве я прекрасно ладила с Евой, несмотря на четыре года разницы. Я смотрела на нее снизу вверх, а она, в свою очередь, заботилась обо мне и, казалось, нисколько не сердилась, когда младшая сестренка таскалась за ней. Мы были совсем разные: я с непокорной темно-рыжей копной на голове, и Ева с ее удивительно прямыми пепельно-каштановыми волосами. Мы обе хорошо учились в школе, но Ева была намного прилежнее меня, поэтому просиживала за учебниками еще долго после того, как я швыряла свои через всю комнату. Зато я больше времени проводила в художественной студии при школе или же на втором этаже нашего гаража — единственном месте, где мама разрешала мне заниматься лепкой и рисованием. Моя привередливая сестра воротила нос от таких занятий и пронзительно верещала, когда я гонялась за ней с расставленными руками, вымазанными в глине и красках. Я как-то назвала ее «леди Ева», и прозвище прилипло к ней, сохранившись даже через много лет, когда мы обе обзавелись своими семьями. Я всегда думала, что оно втайне ей нравилось: мне это было особенно заметно, когда я следила, как она принимает комплименты по поводу прекрасного званого обеда или красивой упаковки подарка.

После того как отец ушел от нас, мы уже не были так близки. Я не простила матери, что она выгнала его, и не понимала, как Ева могла это сделать. Тем не менее я отчаянно скучаю по своей сестре, а сейчас — еще больше, чем когда-либо. Терять пять лет жизни из-за брошенного на ходу замечания — это слишком расточительно.

Я смотрю на свой ноутбук и нахожу в нем фотографии, которые выбрала Бетан. К ним я добавляю еще три, которые хотела бы повесить на стенах своего коттеджа в деревянных рамках из топляка. Все это снимки залива, все сделаны из одного и того же места, однако они совершенно разные. Насыщенно синяя вода и сияющее солнце на первой фотографии сменяются на втором снимке серыми тонами и едва пробивающимся с неба солнечным светом. Третье фото — мое любимое. Сделано оно было в очень ветреную погоду, когда я с большим трудом сохраняла равновесие на вершине скалы и не было даже чаек, которые здесь кружат в небе всегда. Через весь кадр стремительно несутся низкие черные тучи, а море вздымает к ним гребни крутых волн. Залив в тот день буквально кипел, и я, когда работала, чувствовала, как взволнованно бьется сердце в груди.