Лицо отмщения
Шрифт:
«Глупец, он, должно быть, принял меня за разбойника, — усмехнулся топотирит палатинов. — Впрочем, откуда ж ему знать, что перед ним — спаситель империи? Но, может, оно и к лучшему. Желаешь видеть меня разбойником — значит так и будет». Он подъехал в упор к кибитке, не выпуская из поля зрения стоявшего поодаль возницу, свернул узелок с провизией и пришпорил коня.
«Господь спас! — вздохнул бедолага. — Жаль, конечно, еду, ну да ничего. До Херсонеса уже поди недалеко, а там продадим повозку, как-то устроимся».
Бернар Клервоский сложил персты благословляющим жестом, и замершая пред ним монастырская братия, тая дыхание, приготовилась
— Возрадуйтесь, дети мои! — глухо, но все повышая голос, начал аббат Клервоской обители. — Были услышаны моления паствы верных слову Господа! Ибо нынче среди ночи, когда возносил я слова молитвы, явился мне ангел Божий и, воздев крыла надо мною, рек трубным гласом: «Встань, раб Божий Бернар, и зри!» И отверзлись глаза мои, будто прежде шел я, подобно слепцу, ведомому слепцом среди иных слепцов.
Увидел я море скверны, рождающее аспидов, имя коим — люди. Всякий аспид мнит себя разумением и силой равным Господу нашему. И ходит он меж внуков Адамовых, детей Ноевых, и за каждым влачится хвост его. Смущает он разумением прехитрым души, алкающие света истины, но всякое слово его пропитано ядом. И кто уверует в него, ступает без трепета в смрадное море, в океан серный, дабы и самому в аспида переродиться.
И взмолился я тогда, пав на колени пред ангелом Божьим: «Укажи путь мне, дабы не погубил я души своей, укажи путь, коим вести праведных». И рек тогда ангел, коснувшись пером чела моего: «Разве не сказано у Спасителя: „Не мир я принес вам, но меч?“ Щитом веры сохранишься ты от злых козней аспидовых, мечами праведности развеешь помыслы их. Помни, Бернар смиренный, — рек мне ангел, — страждущие злата и власть имущие по наущению змия коварного сменили царствие Божье на марево величия земного. Нет власти, кроме как от Бога. Всякий же, кто себя над оной ставить тщится, аспидовым ядом обуян! И коли против веления владыки небесного и земного намерен оружною силою неволить истинно верующих, то след вспомнить о мече гнева Божьего, ибо сказано: мне отмщенье, и аз воздам! Да ополчится же всякий истинно верующий, и у кого есть кинжал — пусть идет с кинжалом, у кого секира — пусть с секирой идет. Кто же злато имеет, пусть каждую десятую монету отдаст на благое дело, и спасется он, и врата Царствия Божия распахнутся перед ним, как пред светлым праведником. И возликуют ангелы, узрев душу, от скверны отмытую». Аминь!
— Аминь! — вторила ему братия, и Бернару, да что там Бернару — всем, собравшимся в этот час под сводами Клервоской обители, послышалось далекое ангельское пение и легкий шорох белейших крыльев в небесной выси.
На ночь кортеж севасты Никотеи остановился посреди степи. Возы обоза были составлены в круг и скреплены цепями. Экипаж высокородной госпожи, своего рода небольшой дом на колесах, стоял отдельно внутри импровизированного форта. Все же прочие ее спутники ночевали, кто подстелив под себя дорожный плащ среди травы, прямо под звездным небом, кто на возах.
Чуть поодаль паслись стреноженные кони. Вполголоса переговаривалась ночная стража, стараясь сто раз уже слышанными байками отогнать накатывавший понемногу сон. Усталость дня перехода чувствовали все, но, как говорится, служба есть служба, а свежих подкреплений для караула ждать было неоткуда.
Посреди лагеря горел костер, на котором булькала наваристая каша с бараниной. Федюня Кочедыжник с недоумением поглядывал на знатных господ, с которыми по счастливому мигу ему удалось свести знакомство, и недоумевал, отчего вдруг те не ложатся в столь поздний час. Сам он сидел чуть поодаль от костра, не решаясь без спросу молвить слово и ломая голову, как бы привлечь к себе внимание. До слуха его порывами ветра доносились какие-то странные незнакомые слова, в смысл которых он и не пытался вдумываться, понимая, что заморское наречие франков уж точно не людским разумением измышлено.
— Так ты полагаешь, все же генератор? — сумрачно глядя в шальной огонь, пожирающий шар перекати-поля, произносил витязь. — И все, что мы наблюдаем, не более чем полигон, своего рода экспериментальная база?
— А шо, почему нет? Я как в Институте CNN врубаю, так явно чувствую — конкретный полигон. Хрен зна чей, но стопудово лабораторные мыши под колпаком, только в костюмах и при галстуках. А эти чем хуже? Тоже, небось, сапиенсами числят себя.
— Еще не числят, слов таких не знают.
— Оно, конечно, правильно. — Менестрель, с переносицей, в силу жизненных передряг напоминавшей Федюне змеиный извив, закончил вощить стрелу и, точно любуясь, поднес ее к глазам, глядя на пламя. — Но все же как-то грустно расставаться с этим предубеждением. Так шо, мой доблестный вестфольдинг, есть промеж меня авторитетное мнение, шо прежде чем сбагрить эту сапиенсирующую межушную промежность в контору, надо устроить ей пристальный фейс-контроль.
— В каком смысле? — Витязь поднял брови.
— Хочу эксклюзивно получить чистосердечный и нелицеприятный ответ на три исконно-посконных вопроса русской интеллигенции: «Кто виноват?», «Шо делать?» и «Третьим будешь?», а, нет, «Кому на Руси жить хорошо?» — насмешливый приятель немногословного витязя ткнул себя пальцем в лоб, будто что-то вспоминая. При слове «Русь» Федюня несколько оживился, понимая, что иноземцы говорят о его родной земле, и тихо кашлянул.
— Федюнь, ты еще не спишь? — Добрый защитник наконец обратил внимание на сидящего поодаль мальчонку. — Вот и хорошо. Подкинь дров, блин, лепешек в огонь! Видишь, совсем скоро погаснет.
— Огонь — это хорошо, это верно. — Мальчишка радостно выполнил порученное ему действие, чувствуя большое облегчение от того, что верзила-лучник перешел на его родное наречие.
Над костром поднялся вонючий дым, люди, окружавшие костер, расселись чуть подальше.
— Ырка огня боится.
— Кака така Ирка? — повернулся к нему Лис. — Ты шо, втихаря подругу какую-то зафаловал? Ну, парень, ну, хват!
Глаза Федюни полезли на лоб, будто он вдохнул полным ртом этого смрадного дыма, и тот наполнил ему голову от горла до макушки.
— Чур вас, чур! Ырка — дух злой, мертвяк неупокоенный! В лес его лешаки не пущают, так, стало быть, он полем-степью и гуляет, когда пешим, когда и конным, а то и вовсе будто бы и вида никакого нет, а только спиною чуешь, как глядит на тебя кто-то. Холодок такой, будто изморозь в жаркий день. Если вдруг такое станется, говори скорее: «Деде, прадеде, пращуре, слышишь?» И как донесется точно вроде бы издаля: «Слы-ы-шу-у!», так Ырка пужается и прочь отпрянывает. Да только надолго не уйдет — ему на тот свет путь заказан. А на этом — холодно. От того хлада его всего крючит. И как почует он где человечье тепло, так вокруг и вьется, и вьется. Чуть зазевался — все! И кровь твою выпьет, и жар души отберет. Такое-то дело, — страстно тараторил Кочедыжник. — Оттого посреди степи становище разбивать — дело недоброе. К огню Ырка не приблизится — от него пламенем адским веет. Но где подальше — хошь одного бедолашного угребет, хошь десятерых. Тут чтоб покойно спать, со змеиным царем домолвиться надо. Как он вкруг становища оползет, так словно бы вал нерушимый по следу его возвысится. Ырке того вала нипочем не одолеть. Он все вниз глядит и через стену такую перебраться не может. Когда скажете мне, так я…