Лицом к лицу

Бутин Эрнст

– Что это?
– удивился Юрий Иванович.

– Это я от Лидки принес. Набрал всего понемногу. Вы обедали-то когда, есть, наверно, хотите?

Юра взял зажигалку, зажег фонарь. Стало светло, уютно, буднично.

– Спасибо. Есть я, правда, не хочу, но спасибо... Весело было?

– Да всяко. И весело, и не очень. Болтали, вспоминали. Девчонки даже слезу пустили, - Юра сдернул с крючка раскладушку, с треском расправил ее алюминиевые суставы.
– О вас много спрашивали.

– Вот как?
– Юрий Иванович не удивился, но решил, что надо изобразить

изумление.
– Поразил я одноклассников?

– Ага, - сухо подтвердил Юра.
– Они подумали, что вы "с приветом". А я вас представил писателем-фантастом, которого не печатают. Про космос рассказал, про то, как здесь всякие дома понастроят. Про бабочку эту самую рассказал, будто вы такой рассказ написали, но вас, оказывается, опередил американец. И еще будто вы написали, как один мужик в свое детство попал и сам с собой встретился.

– Не догадались?
– встревожился Юрий Иванович.

– Не, кто ж такому поверит. Один Владька вроде что-то почуял... Мы поделимся с вами постелью?
– Юра подошел к кровати, посмотрел исподлобья.

– Конечно, конечно, - Юрий Иванович вскочил.
– Пойду покурю. Не бойся, я в рукав. Мать, если выйдет, не заметит.

– Она не выйдет. У нее голова разболелась, От радости за меня, должно быть, - Юра усмехнулся. Сдернул одеяло, простыню, а когда Юрий Иванович приблизился к двери, добавил полуудивленно, полунасмешливо: - Она мне знаете чего наговорила? Будто весь день места себе найти не могла: все казалось ей, что мой отец где-то рядом бродит. Вот хохма, да?.. Может, она вас каким-то образом почувствовала? Я уж и сам сомневаться стал: а вдруг вы - это не я, а батя? Если бы не знал точно, что он под Ясной Поляной погиб, поверил бы.

Юрий Иванович, откинувшись затылком к теплым, шершавым доскам сарая, смотрел в небо и пытался проглотить горький, колючий комок.

– Ты ее не огорчай, - хрипло сказал он. Кашлянул, прочистил горло. Самая великая это мука видеть ее слезы да седину, поверь мне.

– Я, что ли, ее огорчал?
– неуверенно отозвался Юра.
– Вы ее и обидели, когда...

– Что ты, что я - один черт!
– перебил Юрий Иванович.
– Не найдешь ты себе за это прощения в старости. Сам себе простить не сможешь.

Он, разжав пальцы, выпустил окурок, скользнувший к земле красной, светящейся линией. Наступил на него, раздавил, крутнув подошву.

Вошел в сарай. Юра сидел на раскладушке, широко раздвинув колени, положив на них руки отчего кисти их свисали как-то безвольно и обреченно.

– Выпьете?
– кивнул на бутылку, и взгляд стал выжидательно-пренебрежительным.
– Хочется, наверно?.. Давайте, я ваши крабы на закуску открою, - протянул ладонь, шевельнул пальцами.

– Крабы - табу. Это подарок товарищу Борзенкову, - Юрий Иванович сел на кровать, почти лег, выставив живот.
– А ты выпьешь со мной?

– Нет, не буду. Не хочу.

– Ну и я не буду, - Юрий Иванович выпятил в раздумье нижнюю губу, шевельнул пальцами по одеялу.

– Мы как на вокзале. Перед прощанием, - заерзал Юра.
– Все сказали,

а времени еще навалом... Ну что, дала вам Что-нибудь эта поездка сюда?

– Мне?
– Юрий Иванович перекатил голову по стене, посмотрел изучающе.
– А что она могла мне дать? Все это, семнадцатилетне свое, я уже пережил когда-то... Так, картинки прошлого, как в музее, - он говорил нарочито скучным голосом, чуть ли Не зевая, чтобы позлить Юру.
– А тебе мое появление что-нибудь дало?

– Конечно, - Юра дернул вяло плечом, оглядел свои руки.
– Я уже говорил вам, что никогда таким, как вы, не стану. Теперь знаю это твердо.

– Дай-то бог, - Юрий Иванович отвернулся, посмотрел в потолок.
– Пока тебя не было, я думал о твоей судьбе. И решил: знаешь, кем тебе надо стать?

– Кем?
– в голосе Юры скользнули тревога и даже испуг.

– Поступай-ка ты, братец, в институт кинематографии. На актерский. А потом, глядишь, и режиссером станешь. Конечно, конкурс бешеный, но, думаю, ты пройдешь. Способности у тебя есть...

– Какие там способности, - засмущался Юра.

– Знаю, что говорю, - оборвал Юрий Иванович.
– Лицедей ты отменный... В конце концов, думая о твоем будущем, я забочусь и о себе.

И, не спеша, с паузами, словно размышляя вслух, принялся рассказывать о кино, о малокартинье, которое как раз в эти годы будет осуждено, о фильмах, которые потрясли или просто понравились, о режиссерах и актерах, о кинофестивалях и кинозвездах, о "новой волне" и "рассерженных молодых людях", о Феллини, Антониони, Куросаве, Бергмане, Михалкове...

Юра слушал тихо, не перебивая, не переспрашивая.

Юрий Иванович поднял голову.

Юра спал, сунув под затылок ладони. Лицо было ясное, спокойное, рот слегка приоткрыт, и в уголке его, совсем по-детски, поблескивала слюна; иногда он чмокал, дергал губами и тогда обиженно, беззащитно морщился.

Юрий Иванович встал, убавил фитиль, пока тот не превратился в тоненькую сияющую полоску; сразу подползли из углов тени, окружили прозрачным полумраком стол. Юра застонал, повернулся на бок, промычал что-то и задышал ровно, глубоко, точно мужчина, уставший от нелегких забот и трудов.

Юрий Иванович лег на кровать, тоже подсунул руки под голову, как незадолго до этого Юра, и уставился в потолок. Стало грустно, но не тягостно-грустно, не пасмурно на душе, не тоскливо, а так, как бывает, когда, набегавшись по городу, вымотавшись в пустопорожней болтовне и сутолоке житейской суеты, окажешься вдруг где-нибудь на весенней поляне в березовой роще, среди белых, словно вертикальные столбы света, стволов, и оглянешься, и изумишься, и сядешь, задумавшись, в мягкую зеленую траву. Юрий Иванович увидел и эту поляну, этот березовый свет, потом он увидел свою комнату у Ольги Никитичны, потом - сильные, ленивые волны моря, медленно и широко несущие к нему от горизонта белокурчавые гребни свои, и ему стало беспокойно, тревожно, он понял, что должен - будь что будет! пойти сейчас к матери, упасть к ее ногам, выплакаться, вымолить прощение.