Лицом к лицу
Шрифт:
— Чаем тебя поить надо, — спохватился он. — Брюхо погреть с дороги.
— Чай? Это хорошо. А к чаю… это я привез. И перед чаем… тоже. У вас здесь небось подтянуло животы. — Огородников стал доставать из парусинового чемодана свертки. — Зови твою девку — кто она такая? У меня мед. Натуральный. Небось давно здесь не ели?
Товарищ Сашина, чтоб не продуло, села подальше от окна на принесенный Огородниковым табурет.
— Сперва по рюмочке домашнего приготовления.
— Самогон, значит? — неодобрительно сказал Порослев, вспоминая лекции на партийном комитете.
— Да нет, первач, Петро Петрович! Особая марка. Пробуйте, Катерина Андреевна. Невестка варила. Такая, как вы, красивая.
— Сивуха, гадость…
— Первач, Катерина Андреевна, никакого запаха. Одеколон!
— Всем ты, Коля, хорош. А вот пьешь зря.
— А ты ругай, да пей, — пододвинул стакан Огородников. — Вот домашнюю выпьем, и усы в воротник.
Порослев выпил нехотя. Катерина Андреевна с трудом глотнула крепкую жижу и сделала самое жалкое лицо.
— Зато тепло на душе стало, — вскричал Огородников. — Ну как я рад, Петя, что опять с тобой. Эх, и дела же мы двинем.
Он осмотрелся, не нашел ножа и откромсал кусок хлеба концом эспадрона. Тем же концом он мазал масло, слоем в палец толщиной, и на него так же густо накладывал застывший мед.
— Нет у тебя ни ножа, ни ложечки. Плохой ты хозяин, Петя.
Катерина Андреевна сначала с ужасом смотрела на изготовленную Огородниковым съедобную башню из трех этажей, но потом приловчилась и с жадностью язычком слизывала с хлеба сладкое и жирное. Даже самый хлеб не походил на рассыпчатую кисловатую пайку.
— Ешьте, товарищ Сашина, — у меня пуда два. Еле доволок. На время хватит… А там… у белых отнимем.
Брат Екатерины Андреевны — офицер — был убит на войне. Конечно, его убили немцы, но фраза комартформа: «В семнадцатом Коля убил офицера» — засела в ее сознании. Теперь с Колей Огородниковым ассоциировалось воспоминание о гибели брата. Не злым, но острым интересом оборачивалось оно к этому человеку.
— Петя, а «Ночевала тучка золотая», — с хитрой улыбкой сказал Николай. — Неужели забыл? Я без этой песни и вообразить себе не могу Петра Петровича, — обратился он к Сашиной.
— И теперь поет, когда чужих нет, — засмеялась девушка. — Только это не песня, а романс.
— Ну, пусть будет романс, — добродушно согласился комартформ. — Споем, Коля!
Пели ладно, согласно, с большим чувством. Сашина затихла, побежденная неожиданной лиричностью, вдруг охватившей этих суровых людей сурового года.
Кончив петь, комиссары выпили по одной, по другой. Они, захлебываясь, рассказывали друг другу свою жизнь, но делали вид, что обращаются только к Екатерине Андреевне. То один, то другой брали ее за руку доверительно и осторожно.
— Ведь у меня и мортиры, и тяжелые, и легкачи. И столько дел! — жаловался и гордился Порослев. — Верно, Катерина Андреевна?
— Под Царицыном в августе дрался. С Ворошиловым встречался. Вот где мы образование получили. Белые генералы потом писали в своих газетах: вот у кого нашим генералам и администраторам надо учиться. А потом я ранен был. В Калуге лежал. И в Пскове и в Пензе… Где я ни бывал, — говорил Огородников, сжимая запястье Сашиной.
— А Катерина Андреевна не хочет сюда перебраться, — смелея, продолжал свое комартформ. — В коммуну надо идти. Я ей и день и ночь говорю. И день и ночь бы работали. И можно не здесь, а близко. Квартиры есть, с роялью, с ванной. Вот втроем и заняли бы. Чудесно.
— А как вы офицера убили? — спросила вдруг Сашина.
— Ну, то был гад! — рассердился Огородников. — Хороших офицеров не убивали. За ним грехов было — не я, другой подстрелил бы… А в Пскове я на границе зайцев стрелял. Ужас их сколько там.
Потом пели дуэтом песни северные, тихие и ровные. И все трое сидели на кровати. И Сашина вдруг вмешивалась неудачно тоненьким срывчатым голоском. Потом опять пили чай с медом.
Вечером пришли комиссар Малеев и Алексей. Обоих поили чаем и кормили хлебом с маслом и медом. Первача уже не было.
— Мы, собственно, пришли говорить о дивизионе, — сказал наконец комиссар и посмотрел на Сашину.
Екатерина Андреевна стала прощаться. Огородников жал ей руку и упорно смотрел в глаза. Сашина вышла, на пороге чему-то рассмеялась и побежала к трамваю на Охту.
Глава XIII
КОМИССАРЫ
— Ну, выкладывай, по силе возможности, — сказал Порослев, усаживаясь в глубь кровати, почти на подушку.
Малеев недовольно нахмурился. «По силе возможности» не предвещало хорошего разговора.
Огородников шагал по комнате, безбожно скрипя новыми сапогами, на которые он сменил валенки.
— Два вопроса только, — сказал Малеев.
— Записал на бумажку, как я тебя учил? — спросил Порослев и поймал себя на мысли: «Чего я придираюсь к парню? Это все стаканчик первача». Он внутренне собрался и настроился серьезно слушать.
— Первое — это выделение отдельной гаубичной батареи, — начал как мог спокойнее Малеев, но лицо его было вытянуто и напряженно. Это напряжение было искренне. Оно определялось серьезностью его отношения к делу. Но оно бросалось в глаза и засчитывалось как слабость, в особенности после этих несчастных событий в дивизионе. — Второе — о комсоставе на Виленском. — Почувствовав, что в комнате установилось ровное деловое внимание, Малеев продолжал уже смелее: — Боевое задание — сформировать отдельную батарею. Отправка на фронт по особому указанию. На фронте батарея развернется в отдельный дивизион на базе нашего запасного.
— Куда, на юг? — спросил Огородников.
— Не знаю. Все равно куда… На фронт, словом.
— Ты когда получил приказ? — спросил из угла, спружинившись, Порослев.
— Ну… — остановился Малеев, — три дня…
— Боевое задание, говоришь… Что сделал?
— Малиновский с адъютантом проект готовят.
— А у тебя план? Политическая часть имеет свой план?
— Я и пришел посоветоваться. Как будут инструкторы проект читать — дам свое мнение… Каких людей, каких лошадей, которые гаубицы.