Лицом к лицу
Шрифт:
С неба летели тут же тающие снежинки.
Алексей носился по станции, пытаясь связаться со штабом группы. Федоров, Панов, Форсунов с криками седлали лошадей. Вместе с инструктором Крамаревым они отправлялись квартирьерами. Батарейцы рыскали по соседним дворам в поисках молока, хлеба, сала. Но поселок был объеден, как кость у будки цепного пса. Отгремев вволю у закрытых наглухо высоких ворот, бойцы рассыпались по полю в поисках ближних хуторов.
— Придется догонять, — сообщил Алексей, получивший наконец провод. — Вчера в Мариенбурге были слышны выстрелы. А сегодня доносится только тихий гул. Значит, опять ушли вперед. Прут на Ригу.
— Догоним, — сказал Синьков.
— Прямо на Ригу! — обрадовался Крамарев. — Говорят — замечательный город!
— Послушайте, Моисей Израилевич, — взял его за пуговицу Синьков, — если вы нам не достанете хорошую хату, с хозяйкой в восемь пудов, с самоваром и картошкой, — не попадайтесь мне на глаза.
— Кончишь с квартирами — ищи сено, — добавил Алексей. — Со дна моря достань…
— Сено прямо на чердак. Мы на нем выспимся, а потом коням.
— И самовар пусть сразу ставит! — кричали инструкторы.
— Иди, иди, Моисей, — сказал, смеясь, Каспаров, — они до утра не кончат.
— Так что же искать? — искренне недоумевал Крамарев, уже целиком настроенный по-фронтовому, — сено или самовар…
— Сено! — крикнул Алексей.
— Самовар! Хозяйку! — дурили инструкторы.
— Конечно, сено, — строго сказал Синьков. Это был голос командира.
Даже мокрый снег не мог сбить веселость вырвавшихся на просторы полей батарейцев. Гул голосов носился над вытянувшейся по дороге колонной. Алексей ехал рядом с Синьковым. Большие капли, как на ветвях, дрожали на его выбивавшихся из-под фуражки волосах. Он узнал, что красные с боем взяли на днях Мариенбург и двинулись дальше на запад. Линия фронта наплывала в воображении Алексея на линию моря. Очищалась от белой нечисти латвийская и эстонская земля. Носок нервно ходил в стремени. Это физически ощущалась радость стремления вперед и недостаток темпа в движении тяжеловесных батарейных ходов.
Сытые кони бодро тянули гаубицы. Ездовые, больше по привычке, поощрительно крутили нагайками над головами крепкозадых жеребцов. Люди шли, разбрасывая талый снег еще крепкими подошвами. Три года империалистической войны Алексей только и знал, что отступал и перекочевывал с фронта на фронт. Теперь он двигался за наступающими полками, готовый подкрепить их удар тяжестью орудийных залпов. Он повернул коня и поехал назад вдоль колонны. Один из разведчиков немедленно двинулся за ним. Так всегда бывало на походах, если командир батареи покидал свое обычное место. Алексея взбодрила полузабытая и вдруг воскресшая подробность фронтовых отношений. Он ехал, стараясь примечать все, что может интересовать и заботить комиссара.
Отгородившись от всего мокрого мира брезентовым капюшоном, глядя куда-то в поле, ехал у первого орудия Сверчков. Тяжело приседали в разбитых колеях не новые и некрашеные гаубицы. Но еще не было усталых, и кисеты номеров были полны махоркой. На облучках фурманок — по ездовому, и только на телефонную двуколку взобрался Савченко. Он курил, болтал ногами и по обычаю развязно судачил с соседями. Отяжелевший от лишнего человека ход оттягивал кверху голову коренника.
— Ты что — захромал на которую? — подъехал к нему Алексей.
— Портянка трет, товарищ комиссар, — выпучил глаза Савченко.
— Слезай! — сдавленным голосом сказал Алексей. — Нечего коню холку натирать.
Савченко сделал удивленный жест и спрыгнул на землю.
— Слушаюсь, товарищ комиссар! — взял он лихо и четко под козырек, как не брали в те времена красноармейцы.
Отъезжая, Алексей услышал смех и новые савченковские остроты.
На привале десятой версты не на чем было присесть. Небо еще ближе придвинулось к земле и как бы притянуло подснежную воду. Колеи разбухли, — черные змеи в подернутых серебром лужицах. Командиры курили, сбившись в плотный круг. Прислушиваясь, обступили их номера и ездовые. Алексей у придорожной канавы следил за отставшей вереницей крестьянских телег, мобилизованных под снаряды.
Федоров подскакал к батарее еще на полпути. Круто повернув, он вошел в ряд разведчиков, сдернул капюшон плаща и объявил:
— Квартира есть… и картошка…
Добрый слух пошел по батарее и достиг обоза, где Савченко уже устроился на возу с сеном.
— Ты мой ранец стащи в избу, — сказал ему Фертов, — а я, как придем, — сразу на разведку.
— Ладно! — согласился Савченко.
— Чего зря лошадь гоняешь? Не мог встретить у околицы? — строго сказал Синьков Федорову.
— Я ее гоняю, я ее и кормить буду, — буркнул разведчик, похлопал коня по шее и хвастливо заявил: — Для ей уже овес на всю ночь заложен, товарищ командир.
— Спер, значит? — решил Алексей.
Федоров помалкивал.
— Смотри, Федоров, — обернулся в седле комиссар, — будешь безобразничать, я тебя…
«А что ты меня?» — вызывающе смотрели зеленоватые глаза Федорова.
— В трибунал тебя, вот что…
— А за что, товарищ комиссар?
— Смотри, чтоб не было за что, — отвернулся Алексей.
Батарея въехала во двор большой мызы на самом краю села. Высоким гребнем подымалась крутая нерусская крыша. Над сараями водили на ветру ветлы. От колодца бежали во все стороны грязные потоки по зеленоватому снегу. На крыльце стояли разведчики-квартирьеры и среди них Крамарев без шинели и шапки.
— Сюда, — кричал он, — сюда, Аркадий Александрович! Я уже обед заказал…
Но Синьков и Алексей вошли в дом, только разместив всех коней под навесами соседних дворов.
Хозяйка была пуда на два легче командирского заказа. Она вела нехитрую политику. Она предпочитала командный состав, как меньшее зло. Она сейчас же застлала серую скатерть с бахромой, воздвигла на блюде гору пухлого хлеба, расставила две миски яиц, кусок масла и глиняную чашку с крепкой холодной сметаной. Командиры ходили вокруг стола, изощрялись в остротах по адресу конской ноги, которую варили в вагоне, и псковских желтоватых лепешек, этих первых ласточек провинциальной сытости. Не выдержав, они щипали хлеб, и когда хозяйка, в сопровождении девушки-подростка, внесла ведерный казанок с картошкой, запеченной на шпике, — едва не грянуло «ура».
Хозяйку усадили на почетное место. Она ломалась недолго. Тарелки дымились. Из-за пригоревшей на сале корочки шел бой. Обжигаясь, набивали рот душистой едой и пятое через десятое слушали повествование хозяйки. Она вдова. Одного сына убили на фронте. Скупая единственная слеза ползла по ее германскому носу. Ей ничего не жаль… только бы солдаты не таскали из кладовых и из погреба. Она всегда рада аккуратным и чистым постояльцам. У нее стоял сам командир бригады… Немецкий акцент изредка подкреплялся немецкими словами. Время от времени она взглядывала на православнейшую троеручицу, висевшую в углу среди ручников.