Лицом к лицу
Шрифт:
Спустя четверть часа агенты ЧК уже были в окруженной нарядом квартире. Карета скорой помощи увезла Пивоварова.
Только миновав несколько поворотов, постепенно успокаиваясь, Воробьев пошел шагом.
Улицы были безлюдны. Нет городского гула от тысячи колес, полозьев, от шарканья подошв, от грома трамваев, от вздохов отяжеленных мостов, и каждый звук живет этой ночью по-деревенски, отдельно. Взвизгнут железные ворота, проскочит из улицы в улицу одноглазый грузовик, сердито охлестывая мостовую обрывком цепи, ударит винтовочный выстрел, пробежит кто-нибудь, прогремев, как подкованный, по мерзлым тротуарам, — ко всему прислушиваются погруженные во мрак дома с одинокой лампочкой над воротами.
У каждого дома — дежурство. Дворникам нет доверия, да их и нет в большинстве домов. Из каждой квартиры — по двое, по трое — дежурит молодежь, чтоб не проникали в дом налетчики и воры, дезертиры, объединившиеся в шайки, и домушники, чердачники и просто хулиганы — поднявшаяся со дна муть столицы, еще не обузданная молодой, решительной властью. Но сторожа носа не показывают на улицу. Они отсиживаются за тяжелыми воротами. Неохотно открывают дверь даже хорошо знакомым жильцам.
По утрам, отправляясь на рынок или к вокзалам, чтобы перехватить токсовских и волосовских молочниц, хозяйки сообщают друг другу — на какой улице, в каком этаже разгромили квартиру, у кого унесли белье, с кем покончили, кого увели или поранили. Слух идет винтом по квартирам бывших чиновников, бывших дворян, бывших врачей, бывших инженеров, бывших офицеров, и, не веря ни в милицию, ни в райсоветы, ни в божью охрану и убережение, «бывшие» сами стоят у ворот, охраняя набитые рухлядью квартиры и нервный сон жен, дочерей и родителей.
Хорошо, если в доме одни рабочие, — им нечего бояться налета. В городе есть много более легкой и ценной добычи.
Хорошо, если в доме много военных. За небольшую плату они берут на себя ночную заботу.
Плохо стало жить в домах с зеркальными окнами, с парадными, подобными входам в готические соборы, с опустевшими швейцарскими и возросшей на ветру революции славой былого богатства, за которую в эти дни надо расплачиваться подсекающей сердце злобой и бессильной острой тревогой.
Переборов естественное волнение, в подворотню дома на Крюковом Воробьев вступил уже с обычной для него спокойной улыбкой. Он приветливо раскланялся со знакомыми и вспомнил, что Синьков и Маргарита собирались дежурить сегодня не в очередь.
И вот, перебирая вздрагивающими от неприятного холодка плечами, он широко шагает вдвоем с Синьковым. Когда они стоят рядом и сверху вниз посматривают на всю прочую мелкоту, всем собравшимся в подворотне кажется, что это люди другого, довольного собой племени. С ними и дежурить спокойнее, к тому же у них по револьверу в кармане, и потому сегодня здесь веселее обычного.
В самых кратких словах Леонид рассказал Синькову о случившемся. Да, слава богу, что для них обоих все обошлось. Вот только если солдат из шестого номера его не узнал в последнюю минуту. Воробьев сам видел его какую-то долю секунды в свете тусклой лампочки. Лица Воробьева Алексей, конечно, не видел. Тем не менее с ним надо быть очень осторожным.
Адрес Корнеевых получен был в Гельсингфорсе. Это немецкая агентура. Значит, связь порвалась. Восстановить ее трудно. С приходом красных гельсингфорские полковники и лейтенанты разбежались или зарылись в подполье. Иваныч не хочет и слышать о финнах и немцах. Выжидает, старый хрыч…
Дважды прошли по улице со стрельбой пьяные. Женщины убежали во двор. Кто-то кричал на улице за углом, звал на помощь, но пока Воробьев и Синьков дошли до угла, все стихло.
Патрули проходили, стуча каблуками сапог, заглядывали в подворотни, отпускали ехидные словечки и шли дальше.
На бетонной лестнице — две ступени из-под ворот в контору, — собравшись комочком, сидит молодая женщина. Из-под серого со штопкой платка — черная прядь. Любопытные яркие глаза глядят, не скрываясь. Она ни с кем не вступает в беседу, хотя знает Катьку-спекулянтку весь двор. Была она машинисткой, была белошвейкой, служила в Крестьянском банке. Сейчас ничего не делает. Бедовая баба, с голоском на весь квартал. Сейчас она притихла — среди «благородных». Рядом с ней еще одна девушка. Сонные глаза показывают, что за день она умаялась и ей не до зрелищ. Это «прислуга за все» со второго двора.
Синьков взволнован рассказом Воробьева. Хорошо, что связь не была закреплена. Синьков шел на нее без большой охоты. Лучше бы к англичанам. Но немцы были ближе, а ненависть к большевикам слепила глаза. Сейчас внимание его отвлекает впервые сошедшая сюда дочь самого домовладельца, Елена Бугоровская. У Синькова в горле сжимает от этой ослепительной красоты. Платок пуховый и материна шубка кажутся на ней сценическим нарядом. Иногда лицо у нее как неживое — тончайший прозрачный фарфор, и только глаза нарисованы щедрой кистью. Но вот она раскроет влажные тонкие губы, сверкнет безупречный ряд зубов, и лицо, еще не наливаясь теплом, оживает. Ею любуются, но она не чувствует нужды хотя бы бровью повести для того, чтобы показаться еще лучше. Отец мог бы нанять в охрану хоть десять человек из безработных офицеров, но почему бы не пойти тайком от своих на четверть часа, раз это любопытно. Синькову удалось заговорить с нею, и уже полчаса прошло с тех пор, как она внизу и все не уходит. Нина робко смотрит сестре в глаза и сжимает ее руку слабыми пальчиками.
Позже в подворотню спустилась никому не знакомая ясноглазая девушка с пышными, какие не спрячешь, волосами. Она держалась в стороне и то и дело уходила в молчаливый, заложенный штабелями дров двор.
В одиннадцать часов сошел высокий человек в военной шинели. Ни к кому в частности не обращаясь, он спросил:
— Я из квартиры профессора Гейзена. Кто здесь записывает?
— Кто же это у Гейзенов? — шепотом спросила Нина. — У них ведь не было взрослых детей… И все они в отъезде. Во всей квартире только племянник, приехавший с фронта, и кухарка.
— Не все ли равно, — перебила ее Елена и отвела свой взор. У пришедшего было открытое обыкновенное лицо, русые, давно не стриженные волосы, неопрятными завитками побежавшие по затылку, и мягкие серые глаза.
Воробьев, проходивший мимо пришельца, махнул рукой:
— Пришли, ну и дежурьте свои два часа. Какая тут запись.
Пришелец стал ходить по двору, оглядывая черные окна и как бы только впервые знакомясь с домом.
Маргарита сбежала вместе с Петром. Они внесли шум и смех. Маргарита бросилась обнимать Елену и Нину. Елена снисходительно дала поцеловать себя в шелковистую холодную щеку.
— И вы тут? Ну, значит — здесь салон, — щебетала Маргарита. — Поставить гостиную мебель, граммофон, и можно открыть танцы.
— Ты готова танцевать на кладбище, — важничая, заметил Петр.
— Здесь прекрасный асфальт, почти как паркет, — сказала, кружась, Маргарита.
Воробьев взял ее под руку и не спеша повел во двор. Петр, покачавшись на каблуках, посмотрел им вслед и нырнул в темноту лестницы. Кровать прельщала его значительно больше прекрасного асфальта подворотни.
В замке чугунной двери на улицу — длинный ключ. Входивших и выходивших пропускал тот, кто был ближе к двери. Один из посетителей, намеревавшийся быстро пробежать подворотню, увидав Елену, сразу сломал поспешный свой шаг, замялся, вынул папиросу, спросил у Синькова огня и пустился с ним в рассуждения о ненормальном времени. Синьков, которому он помешал, насмешливо следил за собеседником, то и дело стрелявшим глазами в сторону Елены. Наконец Синьков не выдержал и спросил: