Лицом к лицу
Шрифт:
Анастасия Григорьевна отвела Воробьева в переднюю. Они сели на стульях у трюмо, близко друг к другу.
— Вы опять исчезали?
— Да, около двух недель.
— Маргарита говорила, с удачей?
— Относительно…
— Леонид Викторович, я вам как-то говорила о моей мастерской. Я этим кормлюсь сейчас. Поддерживаю детей… Ах! Этот страх за каждый день!
— Перемелется, Анастасия Григорьевна, — взяв ее за руку, механически и смущенно утешал Воробьев. — Не могут же большевики держаться дольше весны.
— Говорили — две недели… — не отнимая руки, тосковала Анастасия Григорьевна.
— Да… Но сложилось иначе.
— Слушайте, Леонид Викторович, мне нужны гвозди.
— Гвозди? Какие?
— Рантовые, что ли. Словом, сапожные. Такие, каких здесь не делают.
— Ах, вот что, — понял Воробьев. Он помолчал. — Не знаю, Анастасия Григорьевна. У меня такое ощущение, что это был наш последний рейс.
— Но ведь вы даже на аэроплане умудрялись…
— Да, в октябре — ноябре… Тогда у большевиков можно было стащить поезд. Теперь у нас были детские салазки… И нас плохо принимали… В Гельсингфорсе вместо наших друзей мы встретили Чека и Совнарком. Проще говоря, мы едва унесли ноги. — Лицо Воробьева стало хмурым. — Может быть, можно купить здесь, за валюту.
— За валюту? Я спрошу…
— Единственно, что могу предложить, — встал Воробьев.
Анастасия Григорьевна у зеркала пудрила нос и под глазами.
— Все дети, дети…
Дети между тем расшалились. Петр гремел на гитаре «Трубачей», наступая на сестер Поплавских. Синьков гонялся вокруг стола за Маргаритой.
Увидев Анастасию Григорьевну, все притихли.
— Петр, Маргарита. Стит мне на порог, вы чувствуете себя на танцульке. Смотрите — Олег и Игорь, они всегда держат себя с достоинством.
— На то они большевики.
— Выходит, большевики воспитаннее.
— Вы каждый день ходите к большевикам? — дурашливо спросила Маргарита. — Что они там делают?
— Преимущественно учатся, — ответил Игорь.
— Чистить карманы, — брезгливо обронил Синьков.
— По статистике уголовного розыска, это сейчас делают преимущественно бывшие офицеры, — сказал Олег. — А большевики учатся управлять государством.
Воробьев взлетел со стула:
— Вы… молодой человек… Не следует злоупотреблять терпением.
— Леонид Викторович, — удержала его за рукав Анастасия Григорьевна. — Он ведь не серьезно… И потом — нужно быть терпимым.
— Конечно, терпение, — злобно прошептал Воробьев. — Мы мастера терпеть… Доказательства налицо.
— Да. Нужно было вешать вовремя, — тяжело дышал Синьков.
— Вешали. Но всех не перевешали бы, — спокойно заметил Игорь.
— А вы не дразните, — рассердилась Анастасия Григорьевна. — Я вас перехвалила. Вы ведь для курьеза большевики.
— Черт их знает. Может, они по ночам с обысками ходят.
— Ходим, — так же спокойно сказал Олег.
— Ну, это черт знает что! — Воробьев швырнул стул в угол. — Анастасия Григорьевна, берегитесь этих друзей. Они и к вам придут…
— К знакомым и родным не посылают, — деловито возразил Олег.
— Слышали? Только из уважения к вам я сдерживаюсь. А то бы пересчитали ступеньки…
— Мясник, — обронил Игорь и уткнулся в альбом.
Воробьев стукнул дверью и вышел.
Ветровы, развернув по альбому, сидели, как будто ничего не случилось.
Раздраженный столкновением с Ветровым, Воробьев направился к центру города. На Стремянной в одном из серых, до зевоты скучных домов, какие составляют основную массу старого Петрограда, во втором дворе он потянул черную ручку звонка николаевских времен.
— Здесь проживает господин Август Спурре? Я от его знакомых из Гельсингфорса.
Старая женщина, утиравшая руки грязным передником, отступила, пропуская Воробьева в темную и сырую, как погреб, переднюю.
Если господин Август Спурре не совсем походил на шар, то он во всяком случае успешно стремился к этой совершенной форме. На безбровом, безусом розовом лице быстро мигали маленькие глазки с розовыми кроличьими веками, пухлые губы выдавали сладострастность натуры, а короткие пальцы — любовь к деньгам и чревоугодию.
— Чем могу служить? — спросил он Воробьева без всякого акцента.
Воробьев вынул из бумажника визитную карточку и молча подал ее Спурре.
— Очень хорошо, очень хорошо, — твердил господин Спурре, рассматривая карточку со всех сторон. — Я могу познакомить вас с лицом, которое вас интересует. — Он задумался. — Господин Тенси — очень занятой человек. Допустим… Сегодня у нас среда. Можете ли вы в пятницу, в семь вечера — безобидный час, — зайти на Невский в третье по счету кафе от Владимирского к вокзалу… Там столики, какао, кофе. Я буду с господином Тенси.
Господин Тенси был точен, и в семь вечера в пятницу они втроем пили горячее, но скверное какао в подвальчике дома против кино «Колизей».
— Меня интересуют две вещи, — цедил сквозь зубы американец, глядя прямо в лицо Воробьеву, — разумеется, только в плане частных интересов.
Воробьев счел за лучшее сказать, что он совершенно незнаком с английским языком. Спурре переводил ему фразу за фразой. Воробьев не пожалел об этой предосторожности.
— Пусть этот бык думает, что мои личные дела — это все. Второе придет после некоторой проверки. Это не переводите, — тем же тоном цедил Теней.
«Ах ты, гнида», — подумал Воробьев, хотя на гниду этот массивный толстоносый человек в мохнатом туристском костюме походил меньше всего.
— Я — любитель искусства. Мы, американцы, тратим уйму денег на все это… — Он сделал широкий жест растопыренными пальцами мясистой руки. — Во время такой разрухи гибнут мировые ценности. Нетопленные квартиры. Отсутствие ухода, прислуги. У вас даже музеи не имеют дров. Я охотно покупаю для себя и для друзей предметы искусства. Но настоящие, — он поднял руку, сверкнув рубином большой запонки. — Настоящие… Тициан, Мурильо, Гальс, Дюрер и Рембрандт, особенно Рембрандт, — у нас в Штатах тысячи три Рембрандтов. Можно лучших русских художников. Ну, кроме картин, скульптура, ювелирные изделия, фарфор: Гарднер, Чельси, Мейсен и вот этот, ваш Петербургский. Редкие книги. У вас — Коран Османа, есть Эльзевиры. Старинные иконы, византийского и грузинского письма.