Лицом к лицу
Шрифт:
— А в маленькую нельзя, в ту… угловую? Я там жила как-то…
— Можно и в угловую, — сказал Алексей и отправился с корзинкой дальше.
В угловой стояла широчайшая оттоманка, письменный стол и большой шкаф, набитый книгами, брошюрами и какими-то свертками, совсем не библиотечного порядка.
— Самое что надо, — решил за девушку Алексей, поставил корзинку на столик и удалился.
Девушка с час сидела тихо, как мышь, почуявшая у норы кота, потом вышла, заглянула в ванную, зазвенела умывальником, а вечером робко вступила в комнату, где Настасья готовила чай, положила на стол круглый, негородской каравай, кусок сала в тряпочке, какие-то сверточки и сказала:
— Вот я вас деревенскими гостинцами угощу.
Алексей освободил девушке место у стола.
Глава XVIII
МЕЖДУ «БЕЛЫМ КРЕСТОМ» И «ПРОДАМЕТОМ»
Человек, ставивший визу на документах, был отгорожен от очереди стеною в три кирпича. В узком окошечке, у желтой ставенки, метались его худые непроворные руки. Чем ближе к окошечку, тем теснее очередь. В спину Сверчкову громко дышит, должно быть, больной грудной жабой, временами совсем задыхающийся человек. Хорошо, что он ниже ростом. Иначе струя шла бы прямо в затылок. Сверчков вытянулся еще больше. Впереди студент в куртке с петлицами какого-то института, какого — не узнать, буквы отличительного императорского имени выломаны.
Студент все время вертит головой. У него под тужуркой рубашка с расстегнутым воротом. Рубашка коричневая, но все равно видно — несвежая. Дальше прямой, как палка, человек. Он в штатском, но ребенок догадается, что это военный, офицер.
Сверчков тоже не в форме. Студенческий костюм еще с четырнадцатого года. Он доблестно пролежал в корзине все военные годы, и от тужурки на версту разит нафталином.
В грязном зале становится теснее. В дверях — шум недовольной толпы. Люди идут группами со всего Александровского парка, что полукольцом безлистых деревьев обнял красные кронверки безнадежно уснувшего арсенала. Люди идут со всего города к этому нелепому зданию, напоминающему большую конюшню, на которую взгромоздили жилой дом, увенчав все это уездной, слепой каланчой. Люди идут сюда со всех улиц, линий и проспектов, потому что здесь не только принимают на учет безработных, но и выдают визу на выезд, без которой не достать железнодорожный билет.
Это были широкие ворота, сквозь которые нетерпеливым потоком выливались из Петрограда сотни тысяч людей, для кого город перестал быть кормильцем и обернулся только булыжными мостовыми, переулками, чахлыми скверами, закопченными, боязливыми церквушками, опустевшими ларьками и, самое главное, запирающимися на неопределенный срок мастерскими, заводами, медленно умирающими, вдруг ставшими ненужными конторами, министерствами и департаментами.
За этими воротами на три стороны света лежала большая страна, вся взволнованная стихийной демобилизацией и все же сытая по сравнению с этим городом, получавшим каждый клок сена, каждую горсть муки из какой-нибудь далекой губернии.
Ехали в деревню к родителям, которым еще недавно высылали от городских щедрот красненькие и синенькие. Ехали к свекрам и тещам, внезапно просиявшим в ореоле «своего огорода», «своей землицы», «своего сада» на Кубани, в Тверской, на Урале, под Воронежем.
Петербург оставляли коренным петербуржцам, рабочим, у которых отец и дед, а то и прадед работали на Ижорском, у Лесснера, у Путилова, у Нобеля, в Санкт-Петербургских механических. Этим некуда было ехать, и эти были крепче. Они брали завоеванный ими город на свои плечи, со всей его судьбой, со всей притаившейся в нем контрреволюцией.
Отходя от окошечка, Сверчков пробивался сквозь движущуюся толпу, жадно заглядывавшую ему в бумаги.
Офицер в штатском шел следом.
У ограды сада Сверчков догнал студента.
— Зарегистрировались, коллега? — спросил студент, сильно картавя.
— Да, — скупо уронил Сверчков.
— А я уже завтра работаю, — доверительно сообщил студент. — Я, собственно, для проформы…
— Где же вы будете работать? — желая быть вежливым, спросил Сверчков.
— В Отделе труда.
— Что это за Отдел труда? Никогда не слышал.
— А вот Биржа — это тоже Отдел труда, — показал рукой на уродливое здание студент.
— Значит, у большевиков?
— Знаете, коллега, — повернулся к нему студент на ходу и даже взял за рукав, — надо идти с ними работать. Саботаж интеллигенции — это преступление, это против народа. Русская интеллигенция всегда шла с народом.
— А если народ против большевиков? — спросил Сверчков.
— К сожалению, нет.
— Значит, вы не большевик?
— Я был эсером. Около месяца… Потом я был в группе «Единство», потом перешел к интернационалистам…
— Ну что ж, побывайте и у большевиков.
— В партию я не пойду. Но работать буду. Народ с большевиками. А я не могу против народа.
— У вас ужасно устойчивое кредо.
— Да, я по-своему упорен.
Сверчков пошел быстрее.
— Если вы захотите работать, зайдите в Мраморный дворец в Отдел труда, спросите Невельского. Я вас устрою. Там нужны люди.
— Покорно благодарю. — Вместо иронии вышло совсем по-офицерски. — Я подумаю.
Военный догнал у памятника «Стерегущему».
— Вы, если не ошибаюсь, офицер? — сказал он, глядя с высоты своего необыкновенного роста.
— Бывший, — ответил Сверчков, ожидая, что военный попросит закурить или денег на обед.
— Вам все равно, на какую работу?
— То есть как это «все равно»? — возмутился Сверчков. — Вышибалой в кабак, к примеру, не пойду.
— Кабаки все закрылись. Да по этой марке вы и не подойдете, — резко сказал военный, оглядывая Сверчкова с ног до головы.
— Вам что, собственно говоря, угодно? — остановился Сверчков.
— Я капитан конногвардейской артиллерии Карпов, — ответил военный. — А дело у меня к вам может быть и может не быть. Вы связаны с какой-нибудь офицерской организацией, например с «Белым Крестом»?.. На Литейном.
Сверчков инстинктивно осмотрелся. Военный понял.
— Считаете здесь неудобным? Хорошо, назначьте место сами.
— Если позволите, я лучше уклонюсь…
— Ваше дело. — Военный удалился шагами унтер-офицера на смотру.
Опять «Белый Крест». По штампу на бланках, это была организация, занимавшаяся подысканием работы для «бывших господ офицеров».