Лицом к лицу
Шрифт:
— Вот я и приятеля встретил… еще по армии… сочувствующий…
Сверчков переступил с ноги на ногу. Стало так, как будто съел что-то горькое.
— Поговорите сами с Соней, — показала девушка карандашом на низенькую дверь.
Соня была еще чернее и строже секретарши. Но лицо ее было измождено бессонными ночами. Усталость, как кисточкой, подвела глаза, острая усталость после экзальтации, пренебрегающей расчетом сил. Желтизна плыла от висков к веснушкам на остром носу. Глаза глядели строго. Она осмотрела Сверчкова с ног до головы, как человек, позволяющий себе только деловое суждение о людях. Сверчков это почувствовал, и ему стало еще неприятнее.
— Вы где-нибудь у нас работали?
— Нет, — ответил Сверчков.
— Вы полагаете, что могли бы нам быть полезным?
Глобачев почувствовал кризис и вмешался:
— Культурный человек, София Самойловна, всегда может быть полезен.
— Какая культура…
«Культура всюду одна», — хотел сказать Сверчков, но смолчал.
— Культура бывает разная. У плантаторов тоже есть культура. Мы же боремся за культуру социалистического труда…
Сверчкову эти слова показались лишенными смысла. «Синий чулок на коммунистической подкладке», — подумал он.
— Вряд ли можно у нас работать без понимания основ марксизма… Ведь вы — марксист? — спросила она Глобачева.
Тот даже всплеснул руками.
— Конечно!
— А вы?
— Не знаю…
— Тогда работать будет трудно.
— Да, конечно.
Сверчков взял с ровной стопки маленькую прокламацию. Должно быть, она предназначалась для разбрасывания с аэропланов.
«Началась новая эпоха всемирной истории.
Человечество сбрасывает с себя последнюю форму рабства: капиталистическое, или наемное, рабство.
Человечество впервые переходит к настоящей свободе».
«Какие мысли! — подумал он. — Война всему капиталистическому миру. Безумие, бред? Или же это большая историческая смелость?» Он смотрел на черную девушку, которая молча следила за изменениями в лице Сверчкова, пока он читал агитку. Ее лицо было неприятно ему. В нем было что-то птичье, какая-то жадная хватка.
— Подумайте и заходите, — сказала она. — Может быть, все-таки мы найдем вам работу. — Она протянула узкую руку с чернильными пятнами.
— Ты говорил с нею, как будто пришел к директору фабрики, где действительно нужно делать какое-то дело, — сердился Глобачев на улице. Он опять стал сам собою, словно маску робкого и послушного человека швырнул на ходу в угловой мусор. — Тебе здесь нужен паек, легальное положение, близость к штабу, которую можно и нужно использовать для нашей организации. Не мог наговорить чего-нибудь. Ну, сказал бы о работе в солдатских университетах. Ты же просвещал на фронте.
— А, зачем все это? — махнул рукой Сверчков.
— Бескостный ты человек, — еще раз рассердился Глобачев. — У тебя нет ясной перспективы. Ведь хаос вечно продолжаться не будет. Зреют силы порядка. Запад не оставит, это так…
— Интервенция?..
— Пустое слово… Нельзя быть размазней.
Взаимное неудовольствие заставило их пойти в разные стороны.
«Только не домой, — подумал Сверчков, — не к хлебному или картофельному вопросу». Он еще больше рассердился на себя и решил: «Пойду к Алексею. Так тебе и надо, так и надо».
В казариновском кабинете собрались коммунисты дома. Здесь были братья Ветровы, Степан и еще несколько военных. Все на ногах. Алексей чинил оторвавшееся ушко сапога.
— Я на минуту, — пробормотал Сверчков.
Олег Ветров продолжал рассказывать о героизме лысьвенских красногвардейцев. Урал уже расцветал первыми легендами борьбы. Сверчков стал слушать. Живой человек говорил как большевистская газета. Газеты расхолаживали Сверчкова. Живые слова убеждали в чем-то живом.
— А мы к Чернявскому, — сообщил справившийся с ушком Алексей. — Может быть, с нами?
— Но я ведь не знаком.
— Так это не на ужин, — сказал Игорь.
— Часок поговорить… — с достоинством заметил Алексей.
— Если удобно…
Чернявский занимал теперь два соседних номера в большой национализированной гостинице, строившейся вовсе не в расчете на таких жильцов, как члены Петроградского совета. Нашествие книг превратило кабинет Чернявского, небольшой квадратный номер с альковом, в нечто напоминавшее лавчонку букиниста. Пыльными штабелями книги всползали на стены, лежали на креслицах, обитых зеленым репсом, залегли на окнах, на радиаторах отопления и даже на кровати.
Чернявский, дирижируя синим карандашом, объяснял корректору, как размещать примечания и как начинать главы, чтобы издание походило на лучшие образцы.
Седобородый корректор в трепаных брюках слушал почтительно и невнимательно. Он работал у Брокгауза и Ефрона, был высокого мнения о своей профессии, знал скромные возможности типографий, но не считал необходимым спорить.
Отпустив корректора, Чернявский стал рассказывать, как у него разыгрался ревматизм. Прихрамывая, он ходил по комнате. Екатерина Васильевна не пускает его на службу, а между тем у него куча дел.
— Я вам скажу, — остановился он перед Сверчковым, которого никто не знакомил с хозяином, — берегите здоровье. Придет время, придет настоящее дело, потребует пас всего, а вы вдруг и окажетесь неполноценным. А как было нам беречь здоровье? — перебил он сам себя. — Мне сорок девять лет, из них одиннадцать я просидел по тюрьмам и ссылкам. Теперь — катары всякие и ревматизмы.
— Вы жили в Англии? — спросил вдруг Сверчков, знакомый с биографией Чернявского по газетам.
— Я в Англии жил так, дорогой товарищ, что временами в пору было проситься обратно в ссылку.