Лихая година
Шрифт:
— Никак тебе дурно, Федя? Я попрошу инспектора разрешить тебе выйти на улицу.
Но она, должно быть, догадалась, что я потрясён задачей, и с ласковым смехом погладила меня по волосам и по спине.
— Не робей, милый! Успокойся, вдумайся, не спеши. Задачка-то ведь лёгонькая.
Я прочитывал эту задачу раз за разом, но она становилась ещё труднее и сложнее. И, как нарочно, Шустёнок бойко царапал пером по бумаге, нагромождая столбики цифр, множил, делил и отворачивался от меня. Я невольно встал и задохнулся от волнения. Ручка с треском упала на пол. И, когда я наклонился, чтобы поднять её, вдруг вся задача ярко развернулась
— Ты уже закончил задачку, Федя? Вижу, вижу. Я очень боялась за тебя, а ты, оказывается, справился с работой один из первых.
Шустёнок кряхтел над своим листом, испачкал его сверху донизу и злыми глазами крысы впился в мой лист.
К столу вызывали ребят вразбивку, из каждой школы по одному. Инспектор уже не подавлял меня своим мундиром и странной бородкой без усов. Он улыбался каждому парнишке и говорил с ним с мягкой лаской и как-то бережно. И если парнишка отвечал охотно и без запинки, у него свежели глаза, а брови шевелились от удовольствия. Он кивал головой и певуче хвалил:
— Молодец, молодец! Хорошо.
По закону божьему спрашивали попы. Учителя ободряюще улыбались, когда вызывали их учеников. Елена Григорьевна волновалась, судорожно вздыхала, и лицо её то бледнело, то ярко румянилось. Сначала в классе стояла боязливая тишина и гнетущее ожидание, и первые ученики, вызванные к столу, говорили дрожащим голосом и от вопросов ёжились, словно на них замахивались, чтобы ударить. Но потом незаметно стали все привыкать и оживились, словно от стола излучалась приветливая теплота. И когда кто-то из парнишек сморозил какую-то вольность и смело заспорил, что косить надо грабельцами, а не просто косой, инспектор блеснул белыми зубами, и серые глаза его стали задорно–прозрачными. Старичок священник ласково засмеялся и, поглаживая седую бороду, подбодрил парнишку:
— Так, милый, так!.. Вот ты какой опытный работничек!
По тесным рядам ребят прошла весёлая волна.
К столу я вышел с бойкой готовностью отвечать на всякие вопросы: прочитать и рассказать своими словами прочитанное, ответить по грамматике. Невольно хвастаясь своей грамотностью, я читал бойко, а по грамматике разобрал целое предложение, не ожидая вопросов. Инспектор даже потянулся ко мне и, поблёскивая зубами, вскинул длиннопалую руку с золотым кольцом на указательном пальце.
— Постой, постой, пострелёнок! Ты уж больно несёшься во всю прыть. Очень хорошо! Вот ты мне лучше правило скажи, где пишется мягкий знак в глаголах.
И я быстро, но чётко отбарабанил ему это правило и привёл примеры. Елена Григорьевна смотрела на меня растроганно, и я чувствовал, что она гордилась мною.
Но тут произошло событие, которое потрясло меня до слёз. Наш поп указал на меня толстым пальцем и, прищурившись, ехидно усмехнулся.
— Это раскольничий грамотей, будущий начётчик.
Дока! У нас он всех солдаток в соблазн вводит: письма им пишет этакие красноречивые — и по надобности и без надобности.
Я замер, и в глазах у меня потемнело. Должно быть, мне стало дурно, потому что инспектор встал с гневом в лице и, склонившись над столом,
— Успокойся, Федя! Ничего, ничего. Батюшка шутит.
Я смутно услышал строгий голос инспектора, и голос этот показался далёким:
— Тут экзамен, батюшка, а не церковный суд. Неводить вам счёты с ребёнком непозволительно.
Елена Григорьевна с надрывом в гслссе негодующе проговорила:
— Всё, что вы сказали, батюшка, это неверно, это сплетня. Я Федю знаю очень хорошо. Это чистый и любознательный мальчик.
А старик священник сокрушённо вздыхал:
— Эх, отец Иван, отец Иван!..
Я расплакался, и Елена Григорьевна повела меня на мою скамью. Сквозь слёзы я увидел, как Шустёнок скалил острые зубёшки и смотрел на меня злорадно.
Но голос нашего попа гудел непримиримо:
— Ребёнок… Этому ребёнку — двенадцать годов. Грамотейство его служит только раскольничьей общине.
Инспектор, видимо, очень рассердился, его голос глухо, но повелительно оборвал ворчание попа:
— Давайте не отвлекаться, отец Иван. Не будем волновать детей.
Когда я пришёл в себя и успокоился немного, инспектор назвал мою фамилию и поманил меня рукой. Я подошёл к столу с оторопью, и меня встретил добродушный смешок нашего попа. Он расчёсывал пальцами свою бороду, и лучи морщинок от глаз к вискам приветливо шевелились. В острых зрачках его играл лукавый огонёк.
— Ты чего же так струсил-то, Фёдор? А ещё на море с ватажниками жил! Мы ведь с тобой — друзья, а ученик ты у меня был отменный. Спрашивай его, отец Сергий.
Но у меня дрожали руки и ноги: его глаза обжигали и душили меня, и мне было страшно. Так, вероятно, чувствует себя мышонок, когда на него смотрит кот, играя с ним.
Я не помню, как отвечал на кроткие вопросы старичка. Остался в памяти один момент: отец Сергий, как добрый дедушка, почему-то вышел из-за стола, погладил меня по голове, проводил на место и прошептал мне в ухо, щекоча мою шею бородой:
— Учись, учись, дружок! Знание — сила. И паче всего возлюби истину. А правда в душе живёт. И никогда не гаси этого светильника. Успокойся, милый!
XXXVII
После экзаменов я почувствовал себя старше и зрелее, словно выдержал трудную борьбу и добился победы. Я впервые переживал огромную радость этой победы и ощущение свободы, которая была завоёвана мною и работой в школе и в общении с людьми, прибывшими из другого мира.
Каждый день после работы по двору — надо было проводить корову в стадо, нарубить хворосту на топливо, сходить к колодцу за водой — я бежал к Петьке в кузницу и становился к мехам.
Когда я заходил к Елене Григорьевне, она встречала меня в своей горенке с радостной приветливостью:
— А–а, Федя пришёл!..
Мне было больно думать о том, что она скоро уедет домой и я больше никогда не увижу её. Я отводил глаза в сторону и едва сдерживал слёзы.
— Без вас меня съедят здесь… — горестно лепетал я, и у меня дрожали губы. — Мы бы тоже с мамой уехали, да денег отец не высылает. А избу никто не купит, корову хоть даром отдавай — безденежье у всех.
Она подходила к раскрытому окну, за которым горел солнечный день и ослепительно белели тугие облачка на бархатной синеве неба, и ободряла меня: