Лихие гости

Щукин Михаил Николаевич

— Голова болит, я спать хочу, — сказав это, Перегудов закрыл глаза.

— Неволить не буду, подреми, — разрешил Окороков, — только учти: в этот раз тебе сбежать не удастся. Времени я тебе даю на раздумья до завтрашнего дня.

Перегудов долго лежал, не открывая глаз, и сам не заметил, как уснул. Во сне ему виделась все та же полевая дорога, закатное солнце, но он уже не падал в мягкую пыль, не задыхался от нее, а шел без всякой усталости, но все равно знал, что до горизонта ему не добраться. С этой мыслью и проснулся, уже в середине ночи, в полной темноте, и горько усмехнулся, подумав: «Вот она когда отрыгнулась, дорога чертова! Надо же было на нее угодить! И солнце светило…»

…Закатное

солнце висело над самой землей. Край неба был красно-каленого, зловещего цвета, словно гигантский разрез, сделанный острым ножом по светло-синему бархату. Стояла в то лето великая жара, земля высохла до мелкой, сыпучей пыли, листья на деревьях скукоживались и опадали, а дождей не было с ранней весны. Трава на взгорках высохла и пожелтела. Небо по ночам распарывали молнии, но гром после них не гремел, и от тишины, от ослепляющих белых вспышек становилось жутко, как перед неминуемой бедой.

Василий Перегудов брел по пустынной дороге, по горячему песку, обжигал подошвы босых ног, смотрел на красный закат и не знал, куда он идет и где он находится. В рваной рубахе и в старых штанах, с непокрытой головой и с рассеченной губой — вот в каком наряде и обличии выбросили его в голую выжженную степь прямо из мягкой постели.

Даже когда он шел на поселение в Сибирь, вчерашний московский студент, наказанный за печатание вредных прокламаций, не испытывал столь гнетущего отчаяния, какое овладело им здесь, в степи, под палящим солнцем.

А ведь так славно завершалась его сибирская ссылка в далеком степном селе обширной губернии. Заехал в село по случаю известный в округе солепромышленник Алексей Алексеевич Афиногенов, познакомился со ссыльным и предложил поработать у него — очень он нуждался в грамотном и толковом человеке, который мог бы вести бумажные дела. Перегудов подумал и дал согласие. Деньги, рассуждал он, после ссылки ему крайне понадобятся, а вознаграждение за службу Афиногенов обещал немалое, так что провести еще несколько месяцев на соляных промыслах, можно сказать, на полной свободе, дело не такое уж обременительное.

Промысел у Афиногенова был поставлен широко, основательно, в летний сезон до трехсот рабочих добывали соль на дальних степных озерах. Вот между этими озерами и курсировал Перегудов, ведя учет добытой соли и заполняя бумаги. Трудился на совесть, спал урывками, осунулся и похудел, высох под палящим солнцем, и казалось, сам просолился до легкого звона.

Афиногенов, видя такое старание, повысил ему жалованье, дал неделю на отдых и привез к себе в дом — отдыхай, парень, заслужил. Перегудов напарился в бане, выспался и огляделся: огромный дом с большущим хозяйством, с работниками, с конюхами и с собственным выездом — на широкую ногу жил Афиногенов. Но, пожалуй, главным украшением во всем этом большом поместье была молодая жена хозяина. Схоронив свою первую жену, Афиногенов, старик еще охочий до сладкого, женился во второй раз — будто лазоревый цветок сорвал. Ленушка, как он ее называл, и впрямь напоминала в своем юном возрасте только что распустившийся цветок. Перегудов, когда увидел ее в первый раз, даже задохнулся, словно ему воздуха не стало хватать. Истосковавшийся за годы ссылки без женской ласки, он будто умом тронулся. И не видел уже ничего вокруг, только ее — Ленушку.

А много ли надо умения, чтобы сбить с толку молодую, здоровую женщину, вынужденную делить супружеское ложе со стариком. Двух дней хватило Ленушке и Перегудову на короткие взгляды и недолгие, такие же короткие, разговоры. И в первый же отъезд хозяина оказался Перегудов в спальне, из которой не выходил целые сутки. Там и застал молодых любовников внезапно вернувшийся домой Афиногенов. Не шумел, не ругался, слов зря не тратил, только отдал работникам короткое приказание, и они рьяно бросились его исполнять. Ленушку, сдернув с нее рубашонку, пороли вожжами прямо в спальне, на той самой кровати, на которой она изменила законному мужу. С Перегудовым обошлись по-иному: выволокли в ограду, встали кругом и взяли его на кулачки, не дозволяя даже упасть на землю. А когда вдоволь натешились, содрали с него одежду, нарядили в рваные штаны и в такую же рваную рубаху, завязали глаза и вывезли в степь, на глухую дорогу, где и спихнули с коляски в горячую пыль — ступай, родимый, куда пожелаешь.

Вот он и брел, обжигая подошвы босых ног.

Раскаленное солнце кануло за край земли, но гигантский красный разрез на небе остался, и мелкая пыль, которую поднимал за собой Василий, окрашивалась в розовый цвет.

Звон колокольчиков за спиной он различил не сразу. Показалось сначала, что чудится. Но нет, вот уже и стук колес слышится. Оглянулся, а на дороге, подкатывая к нему, — тройка вороных коней, запряженных в маленькую и аккуратную, словно игрушечную, коляску. Проскочив мимо, тройка остановилась, и Василий увидел, что сидит в коляске молодой, крепкий мужик с франтоватыми усиками, а на облучке, управляясь с вожжами, кучер — горбатый, с толстыми губами и маленькой, как у ребенка, головкой. Обернувшись, и седок, и кучер, смотрели на Василия, не окликая его, и ждали, когда он подойдет. Поравнявшись с коляской, Василий ухватился за ее нагретый, горячий край и жалобно выдохнул:

— Довезите, ради Христа, хоть куда-нибудь…

— Залезай, — коротко сказал ему молодой усатый мужик и протянул сильную руку, помогая забраться в коляску.

Вот так и свела судьба Василия Перегудова с Цезарем Белозеровым и главным его помощником Бориской. Они и повезли парня, не куда-нибудь, а прямиком в иную жизнь, о которой он даже не помышлял…

…На следующий день, как и обещался, Окороков снова появился в комнатке, выпроводил сиделку с доктором Гридневым, подвинул ближе к кровати табуретку и сел, широко расставив ноги в начищенных до зеркального блеска сапогах. Коротко спросил:

— Говорить-рассказывать будешь?

Василий отрицательно помотал головой, а затем добавил:

— Не буду.

Окороков сжал огромный кулачище, поднес его к самому лицу Перегудова и пообещал:

— Если все не расскажешь, как на исповеди, я тебя зашибу. Рука у меня — тяжелая…

18

Сутки еще маялся Василий Перегудов в нелегких раздумьях. Понимал он прекрасно, что деваться ему некуда, что убежать в этот раз не удастся, а Окороков угрозу свою обязательно исполнит — глазом не моргнет, никто здесь исправнику не указ. Изувечит, нутро отобьет, а после скажет, что так и было. И до суда не дотянуть. Куда ни кинь — везде острый клин вылезает. А жить хотелось, пусть и в неволе, пусть в тюремном замке или даже на каторге. Просто — жить. Чувство это захлестывало его, а выздоравливающее тело, наливаясь силой и радостью, диктовало безмолвно и настойчиво: жить, жить, жить!

Василий приподнялся на кровати, уселся, положив под спину подушку, бросил исподлобья взгляд на Окорокова и отвернулся. Хрипло спросил:

— О чем услышать желаете?

— Да обо всем, — живо отозвался Окороков, — а для начала поведай мне: где и каким образом встретились вы с господином Белозеровым?

— Где встретились… На дороге. Хозяин, у которого на соляном промысле служил, вывез в степь и бросил, а Цезарь ехал мимо и подобрал.

— Шайка у него уже была к тому времени?