Лихорадка

Де Стефано Лорен

— Они убежали.

Мадам подходит к ограде, останавливаясь почти у самой проволоки, полной смертоносного гула, и разражается кудахчущим смехом.

— Дура! — восклицает она.

Следом появляется Вон, высокий и спокойный, — состарившаяся копия собственного сына. Но Вона, в отличие от мадам, я никогда не считала добрым.

В данный момент их всех занимает вопрос, как вернуть Сирень за ограду. Сирень не оглядывается на нас.

Мэдди замолчала, но я продолжаю прикрывать ей рот на случай, если она снова примется реветь. Впрочем, кто бы мог винить ее за это? Вторую ладонь кладу девочке на лоб. Пытаюсь пригладить ей волосы,

хоть как-то утешить и чувствую, насколько сильный у нее жар. А еще — насколько холоден январский воздух. Если нам не удастся найти какое-нибудь теплое убежище, состояние Мэдди будет стремительно ухудшаться.

Видимо, Габриелю приходит в голову та же мысль, потому что он придвигается ближе, прикрывая Мэдди, которую бьет дрожь.

— Ты только держись, — шепчу я.

Кажется, время тянется бесконечно. Джаред снова отключает ток, перелезает через ограду, чтобы забрать Сирень и вернуть ее мадам, хохот которой похож на кваканье лягушки. Они все говорят так тихо, что нам ничего не слышно.

В конце концов Сирень, Джаред, мадам и Вон возвращаются к аттракционам, а свет и музыка включаются вновь. Издалека парк даже выглядит привлекательным.

Габриель произносит:

— Она умрет… мы все умрем, если не найдем укрытия.

Холод я ощущаю слабо. Голова по-прежнему работает не настолько хорошо, как хотелось бы, и «ангельская кровь» по-прежнему течет по моим венам. Тихим, спокойным голосом я говорю Мэдди, что сейчас перестану зажимать ей рот, но мне надо, чтобы она была стойкой и не шумела. Обещаю, что позже ей можно будет вопить столько, сколько она пожелает.

Она меня понимает, а может, просто слишком слаба, чтобы возражать. Как бы то ни было, когда я отнимаю руку, она не издает ни звука. Габриель осторожно принимает ее у меня, и мы начинаем наше бегство по высокой траве. В никуда.

Мы удаляемся от парка, и я никак не могу избавится от мысли, что все получилось слишком легко.

Вывеска гласит: «Предскажу судьбу за доллар или в обмен на вещи».

Почти каждое слово написано с грубой ошибкой.

…Ночь подходила к концу: сначала небо стало серым, затем на нем прорезались светлые и розовые полосы, а звезды погасли. Пока мир обретал форму при свете дня, мое тело двигалось без участия разума. Я шла, воображая, будто звезды — это жемчужины и бриллианты на свитере Дейдре — отчаянно хотелось ощутить кожей его привычную теплую вязку. Однако его уже не получить обратно, и мне приходилось оставаться в этом ужасном желтом сари, из-за которого я все время спотыкалась на ходу. Габриель помог мне оторвать кусок шлейфа, чтобы завернуть Мэдди в это импровизированное покрывало. Ей стало чуть теплее.

В сумке, которую оставила Сирень, оказалось не так уж много вещей. В первую очередь, конечно, ботинки и куртки, их нам бросил Джаред, отвлекая внимание мадам. Куртка Мэдди была велика, но я покрепче закутала девочку, и у нее наконец-то перестали стучать зубы. Еще там лежала старенькая детская книжка, расплывшаяся клубника в промокшей от сока тряпице, черствый хлеб и ржавая фляга с водой. А также шприц и стеклянный пузырек с пугающей светло-коричневой жидкостью, в которой я опознала «ангельскую кровь». Вода принесла небольшое облегчение. Нам с Габриелем было слишком тошно, чтобы есть, Мэдди тоже упрямо отказывалась от еды.

Снег несся по земле, словно волшебная пыль. Поле осталось позади много часов назад.

Его сменили пустые склады и каркасы зданий, лишившихся утепления и всего содержимого. Я сказала, что, похоже, где-то рядом цивилизация, потому что здесь все разграблено. Габриель проворчал, что особой цивилизованности ожидать не приходится. Мэдди спала, хрипло дыша.

Однако в итоге я оказалась права…

Мы стоим перед небольшим зданием, из трубы на крыше идет дым. Хотя назвать это сооружение «зданием» — значит сильно ему польстить. Оно не выше Габриеля и сделано из кусков металлолома и досок. Только одна стена — та, в которой труба, — сложена из кирпича. Это единственное, что сохранилось от настоящего дома. Окон нет — нет даже их контуров.

Габриель перекладывает Мэдди на другую руку. Он всю ночь нес ее, не жалуясь, но наверняка устал. В утреннем свете видны темные мешки у него под глазами, да и сами глаза не такие ярко-голубые, как обычно. Нам несколько раз приходилось останавливаться, сгибаться в три погибели и пережидать приступ: от «ангельской крови» и усталости нас рвало. Судя по виду Габриеля, он вот-вот рухнет, и я не сомневаюсь, что сама выгляжу не лучше.

К двери приходится идти мне. Это настоящая дверь, с петлями, каким-то образом приваренными к куску металла. Я уже собираюсь постучать, когда Габриель отрывисто шепчет:

— Ты что, с ума сошла? А если нас захотят убить?

— Это будет крайне неприятно, — отвечаю я с большим раздражением и сарказмом в голосе, чем мне хотелось бы.

Он прикасается к моей руке, словно просит, чтобы я отошла назад, но я не слушаюсь. Резко разворачиваюсь к нему лицом.

— У нас нет других вариантов. Мы измучены и больны, а поблизости я что-то не вижу шикарных отелей. Может, ты видишь?

Мэдди, щека которой лежит у Габриеля на плече, открывает глаза. Зрачки у нее маленькие, а обычно равнодушный взгляд сейчас изменился. Он странный, причем как-то по-новому странный. Лишь теперь я замечаю на ее лице полоски от высохших слез. Неужели она всю ночь плакала во сне?

Как ни страшно нам с Габриелем, ей должно быть в десятки раз хуже.

— У нас нет выбора, — говорю я.

Габриель открывает рот, собираясь что-то возразить, но я отворачиваюсь и стучу в дверь раньше, чем он успевает произнести хоть слово.

Только сейчас я понимаю, почему именно Мэдди постоянно вызывает у меня чувство тревоги. Она слишком сильно напоминает мне детей, появлявшихся на свет в лаборатории. Маленьких уродцев, которые цеплялись за жизнь несколько часов, дней или даже недель, но в итоге все-таки умирали. Ее нынешний безжизненный взгляд точь-в-точь как у них. Я всегда старалась быстрее пробежать мимо комнат с этими обреченными, печальными существами, отводя глаза и отчаянно напевая что-нибудь про себя, пока не миную их двери.

После моего стука дверь гремит и приоткрывается с отвратительным скрежетом. Металлическое тепло здания заставляет меня раздуть ноздри. Габриель берет меня под руку, и я ощущаю грубую домотканую материю его рубашки.

Женщина, стоящая по ту сторону двери, оказывается маленькой и горбатой. На ней очки — такие грязные, что я едва различаю ее глаза сквозь линзы. Рот у нее открыт, лицо сохраняет бесстрастность, словно мы трое — это посылка, которую она как раз ждала и теперь осматривает на предмет целости. Женщина обводит меня взглядом — рваная ткань там, где был шлейф, грязный подол, растрепанные волосы…