Лик Архистратига
Шрифт:
Солнце уже показало первые лучи над восточными вершинами, а вот на западе небосклон был такой хмурый, и его серая пасмурность сливалась на горизонте с горными кручами так, что невозможно было отделить небо от земли. Или злобу от радости, темноту от света, жизнь от смерти? Всё в этом мире слито, спутано и так переплетено, что разобраться в этом сможет не каждый. А надо ли?
На лицо дела человеческие. Даже Христос сказал когда-то: «Судите меня по делам моим». Значит, надо воздать проводнику за дела его. Как Толстой собирался мстить китайцу и долго ли его станет мучить, он не знал ещё сам, потому что сперва надобно догнать успевшего уйти далеко вперёд узкоглазого подленького воришку.
Но ведь совсем недавно, в дацане, ещё несколько человек ушли в мир иной, а ради кого? ради чего? ради пустого звука? Ведь никто не звал сюда европейца, лин-поша, жаждущего с помощью ламаистской ритуальной маски получить своё свиное корыто с денежной закуской или какой-нибудь трон в триодиннадцатом занюханном государстве. Не должен ли сам европеец заплатить своей жизнью за бесплатно поработавших на него китайцев?
— У каждого своя жизнь и своя судьба! — сварливо буркнул советский граф. — Я не могу отказать ему в предназначенном!
Этой фразой, высказанной вслух, Алексей Николаевич отмахивался от принявшейся грызть его сознание невесть откуда объявившейся совести. Вот ведь не было печали — свалилась нежданно-негаданно! Кто её звал? И есть ли она, совесть, вообще в природе? Только всё же душу гложет какая-то пакость! Значит… а ничего это не значит!
Дорога постепенно совсем оголилась. Не было ни жухлой травы, ни маскирующихся под снег белёсых кустиков рододендрона, даже вездесущего подорожника и осоки не было. Ничего! Совсем недалеко за перевалом на серпантинном спуске растительности хоть отбавляй. Может там, с южной стороны почва обладала какой-то секретной природной благодатью, а, может, ещё невесть что, только именно на этом спуске путника ожидал настоящий зелёный рай. Удивительной живописной растительностью склон радовал любого прохожего. Правда, любые прохожие в этих местах показывались довольно редко.
По дороге в дацан, когда ещё только отправились в путь, европеец запомнил южный лесистый склон, что в горах встречается не так уж часто. И вот сейчас он может сослужить человеку доподлинную службу, поддержать его на дороге отмщения. А, может, не надо? Это где-то далеко в душе пискнул голос совести, но писатель пинками загнал его на самое дно, самого глубокого ущелья своей души. Не время сейчас о чём-то другом думать, да и не мужское это дело — предавать сомнению каждый поступок. Разобраться — прав он или не совсем? — можно много позже, а месть ждать не будет, и требует посвятить ей эту часть своего горного приключения.
На перевале дул нескончаемый, ровный, пронизывающий ветер, но жуткой захлёстывающей всех и вся бури, похоже, не ожидалось. Это уже хорошо потому, что любая буря на перевале приносит безоглядную смерть. Только небесная темень с запада так и не убиралась с неба, словно тая в себе неожиданные неприглядные хаотические силы. Восток же озарял небосклон лучами восходящей зари теплыми многообещающими отблесками.
Казалось, отныне дорога европейца легла ровнёхонько меж двух полюсов света и тьмы, как по ребру монетки, где решка — это удача, победа, торжество отмщения, а орёл — унылый мрак и непробудная безысходность. Баланс на грани острия не сулил ничего хорошего. Но человек на то и человек, что постоянно ставит на кон свою судьбу, играя в русскую рулетку гусарского благоразумия.
Вдруг воздух неслышно, совсем невидимо колыхнулся, на мгновенье замер и, будто бы по команде, вспыхнувшей во всё небо колючей, трескучей, игривой молнии, ринулся навстречу восходящему солнцу, стараясь вонзиться в тёплое марево, поднимающееся с востока, рассечь его на миллионы искринок, закружить, уничтожить, растереть в порошок, и только тогда на самое крохотное мгновенье можно будет успокоиться.
Европеец инстинктивно припал к земле, вцепился в неё обожженными руками, чтобы на всякий случай быть заземлённым в наполнившимся электрическими разрядами взбесившимся пространстве. Но пламя онгона — не только хаотичная адская какофония молний, грома и порывов ветра. Оно, как ни странно, также и человеческое самоспасение или самоуничтожение. То есть тот самый пламень, который сжигает человека изнутри, которому он безраздельно подвластен и который распоряжается его судьбой по своему усмотрению. Пламень живо вспыхивает и разгорается, лишь только человек вздумает дать себе пусть небольшое, но послабление.
Путник до сих пор надеялся, что никакой бури не предвидится, иначе — неминуемая смерть, дарованная природой. И не только откуда-то извне, а в первую очередь изнутри. Только надежда в этом мире тоже является энергией, но не уничтожающей, не агрессивной, скорее всего, самой положительной на всём белом свете, гасящей свирепое пламя онгона на самом его неприметном возгорании.
Попытки грозы устроить великолепный сатанинский шабаш на перевале с треском провалились. Ей прошлось убираться в свои западные тёмные свояси с недовольным урчанием и обещаниями восходящему светилу подлого нападения из-за какого-нибудь небесного угла, мол, «…мы ещё встретимся, мы ещё поговорим о смысле жизни».
Солнце, поднимающееся всё выше над горными кряжами Тибета, обещало будущему хоть какое-то, но согревание. Дорога уходила вниз с вершины перевала пологим лесистым серпантином, пробегающим, к великому сожалению, по крутому, обрывистому и совсем непроходимому склону. Поэтому Алексею Николаевичу приходилось цепляться за деревья, за колючий кустарник, чтобы не сорваться вниз с горной лавиной из щебня, песка и камней.
Между серпантинным спуском краткий путь, выбранный писателем, делился на несколько частей. Спуск по прямой, по чуть ли не вертикальному обрыву, на котором чудом кое-где росли обыкновенные сосны, трепещущие осины с прятавшимся меж ними можжевельником, был действительно выгоден. В награду за испытание крутизной маячило скорое сокращение расстояния меж кинувшимся в погоню обожжённым европейцем и неспешно шагающим китайцем. Мужчине повезло: уже после третьей части короткого крутого спуска он заметил далеко внизу двух неспешных лошадей и вышагивающего рядом шерпа. Прикинув расстояние, европеец решил, что через два спуска настигнет неприятеля и окажется на козырьке утёса, нависшим прямо над дорогой.
Просчитав отрезки погони, он тут же принялся спускаться, но чуть не сорвался от несвоевременной спешки. Только жёсткий куст вересника удержал его от падения, а с губ сорвался хотя и не громкий, но всё-таки крик, потому что забинтованные самодельными повязками руки не переставали болеть и реагировали на любое неосторожное касание. Но дальше крутизна склона сжалилась над пришлым гостем и вскоре путешественник добрался до намеченного им места.
— Глаз — алмаз, — похвалил себя Алексей Николаевич, растянувшись на козырьке утёса, нависшего над дорогой.
У него было какое-то время отдохнуть от самостийного альпинизма, потому как лошадиный китайский проводник был ещё довольно далеко. В этом месте дорога делала очередной поворот. Так что с утёса можно было разглядеть обе части дороги, а вот разглядеть козырёк утёса с дороги было довольно трудно.
Это как нельзя устраивало европейца. Он, не теряя времени даром, растянулся на камне, расслабился, пытаясь дать хоть небольшой отдых перетрудившимся мышцам. Где-то в лесном негустом массиве затрещала сойка. Оказывается, здесь и птицы водятся, надо же!