Ликвидация
Шрифт:
— Эзотерика? — договорил Довжик. — Как раз умение предвидеть. Ну, читать мысли там… Я сам неточно знаю, — виновато вздохнул он. — У немцев это очень ценилось почему-то…
— Читать мысли, значит? — отозвался Гоцман. — Ну-ну… Шо-то все у нас поголовно мысли читают… Просто цирк какой-то…
Когда они наконец подошли к управлению, у подъезда увидели устало фырчащий ХБВ. Патрульный милиционер конвоировал в здание странную парочку —мужчину в кожаном плаще и женщину с красивым холодным лицом, в просторном шерстяном костюме и шляпке с фазаньим пером. Оба держались на удивление спокойно — не пререкались с милиционером, не кричали,
— За шо подстрелил парня? Где взял пистолет?.. — Капитан в который раз повторил эти вопросы и тяжело вздохнул: — Говорить-то будем, Лапонин? Запираться не в твоих интересах…
— Шо с ним такое? — спросил Гоцман, нашаривая на полке сейфа стакан и наполовину пустой бидон с молоком.
— Огнестрел, — мотнул головой Леха. — Сопротивления не оказывал, по документам — армейский лейтенант, причем из Киевского округа… Картина маслом лично для меня вообще непонятна. Значит, патруль увидел, как он гнался за человеком, пустились вдогон, так этот поц шмальнул в парня на виду у патруля!.. Это ж какую наглость надо иметь…
Примостившись на подоконнике, Гоцман с отвращением потянул из стакана успевшее согреться в сейфе молоко. И, слушая и не слыша рассказ Якименко, все еще видел перед собой лицо загадочного старика из 22-й квартиры. «Этот человек выходил из здания вашего уголовного розыска… Он может быть любой. Если надо…» Значит, свой. Если верить во всю эту чертовщину, то есть эзо… эзотерику, то — свой. Настолько свой, что на него и не подумаешь никогда… Но кто?..
— Чертовщина какая-то!.. — Давид помотал головой, отгоняя тяжкие мысли, со стуком поставил стакан на подоконник.
— Давид Маркович!.. — Якименко устало потянулся, глядя, как Лапонина выводят из кабинета. — Ну шо, зову следующих стрелков?..
Гоцман рассеянно покивал — зови, зови. Конвоир ввел в кабинет улыбающегося мужчину в кожаном плаще и темноволосую женщину с красивым холодным лицом.
— Четверых на Приморском положили, товарищ капитан. Доставил постовой, младший сержант Куренков. Сопротивления не оказывали, оружие сдали Добровольно… Говорят, шо защищались.
— Фамилия, имя, отчество? — безнадежным тоном осведомился Якименко у ночных визитеров. Вместо ответа оба, и мужчина, и женщина, положили перед ним две красные книжечки.
— Дроздов Юрий Васильевич, — прочел тот вслух, — гвардии майор… Симонова Наталья Петровна, гвардии капитан… Тоже армейцы, Давид Маркович, — почти жалобно проговорил он, оборачиваясь к Гоцману. — Да шо ж они, сговорились, шо ли?!
Воскресенье Давид твердо решил провести с Норой и Мишкой, выбросив из головы все относящееся к работе. И для начала заехал на Привоз за продуктами. Денег от зарплаты оставалось еще достаточно, да и Омельянчук намекнул на днях, что в скором будущем все начальники отделов управления получат загадочный продуктовый «подарок» не то от обкома, не то от горкома. И он решил махнуть на все рукой — гулять так гулять!..
Но, как говорится, гони работу в дверь, она влетит в окно. Знакомая торговка, взвешивая Давиду алычу, сливу и вишню, произнесла, против обыкновения
— Ой, Дава Маркович, шо творится в Одессе… Вы же знаете, только у вас наверняка есть своя военная тайна. А мне так сказала Розочка, которая живет за квартал от Нафталия Абрамовича… Так вот, она проснулась среди ночи оттого, шо по улице топотал целый кагал людей, и все они шмаляли друг у друга, как в двадцатом году. А потом обнаружилось, шо убили Моню Карповского, вы ж его наверняка знали… Нет, я не хочу сказать, шо Моня был ангел с крыльями, но он же ж был человек неплохой. И вот сейчас Розочка совсем не знает, шо делать…
Торговка уставилась на Давида, ожидая от него дельного совета. Но тот только со вздохом забрал авоську с фруктами и пошел дальше в поисках достойных помидоров…
Еще несколько раз за день Гоцмана настигали эти взгляды — то недоумевающие, то откровенно злые, этот странный встревоженный шепот… Он клубился на задней площадке трамвая вместо обычной болтовни про футбол и цены на рынке, он выползал из подворотен, ведущих в окраинные дворы, он летал над Одессой, как летает тополиный пух над июньскими южными городами…
Но если не принимать во внимание это обстоятельство, воскресенье удалось на славу. Давид с Норой приготовили парадный завтрак, не спеша поели или, говоря по-одесски, покушали и на долгих полчаса отдались тряске трамвая № 18. Мишка, явно не ожидавший их появления, страшно обрадовался. По случаю выходного ему быстро оформили в канцелярии интерната увольнительную, и еще через час семью можно было видеть уже на Приморском бульваре, возле деревянного павильона фуникулера. Мишка, в новеньком черном кительке и начищенных до блеска черных ботинках, вожделенно обозревал только что купленное ему мороженое, на вафлях которого было крупно отпечатано «Миша», а Давид, счастливо смеясь, обнимал Нору за плечи. И ему было радостно оттого, что многочисленные одесситы, и знакомые, и незнакомые, видят, что у него такая вот чудесная, ни на кого не похожая женщина и сын, настоящий парень, прошедший за свои девять лет огонь и воду и наконец-то нашедший себе занятие по душе…
А потом они пообедали в ресторане, накормив Мишку от пуза, и сходили в кино на дневной сеанс на «За тех, кто в море», и попили газированной воды с сиропом, и послушали оркестр на танцплощадке, нестройно выводивший подобие вальса. Среди музыкантов Гоцман узнал бородатого Рудика Карузо. На площадке, рассчитанной человек на пятьдесят, топталось не меньше пятидесяти пар, отчего в воздухе висело сплошное «Извиняюсь, мадам», «Осторожнее можно?..», «Ой, вы мне на ногу наступили…» и прочее. Время от времени настойчивый кавалер пытался разъединить особенно сдружившуюся пару, по обычаю всех танцплощадок хлопая в ладоши перед носом барышни.
— Потанцуем?.. — Давид поцеловал Нору в висок. — Я, правда, забыл, как это делается. В последний раз, наверное, перед войной…
— И я забыла, — вздохнула Нора с улыбкой. — Но попробовать можно. Миша, а ты посмотришь на нас со стороны и оценишь, ладно?..
— Ладно, — польщенно кивнул Карась.
Но в этот самый момент вальс смолк. Рудик Карузо отнял саксофон от губ и, обращаясь к недовольно замершей, словно склеившейся толпе, заорал неожиданно сильным голосом:
— А теперь последний танец Европы — линда!.. — И, обернувшись к коллегам по оркестру, взвизгнул уже в полном восторге: — Чуваки, лабаем стиль!!!