Лила, Лила
Шрифт:
Многолетняя привычка радоваться почте имела свое преимущество: разочарование, что опять не нашлось ничего из ряда вон выходящего, ощущалось не так остро. Карин вооружилась красным карандашом и принялась обрабатывать важнейший документ сегодняшней почтовой добычи: корректуру сборника литовских рассказов.
Через полчаса к ней зашел Эвердинг. Несколько недель назад он начал курить трубку, что отнюдь не добавило ему привлекательности. Карин знавала других курильщиков трубок, но те всегда курили как бы между прочим. У Эвердинга курение выглядело занятием первостепенной важности. На письменном столе у него красовались теперь стойка с шестью трубками, пепельница
Эвердинг постоянно то набивал трубку, то раскуривал ее, то снова набивал и снова раскуривал, то смахивал со стола табачные крошки, то выколачивал пепел. Ногти у него на правой руке были с трауром, а письма и рукописи, прошедшие через его стол, пестрели черными отпечатками пальцев и следами сажи.
Сейчас Эвердинг сжимал в зубах непомерно большую и непомерно длинную коричневую трубку и пытался говорить, не выпуская ее изо рта:
– Эфо оф Фтайнера. – Он положил Карин на стол две рукописи. Вынул трубку изо рта, сказал: – Просмотри, – и вышел, оставив сладковатое облако дыма.
Клаус Штайнер – однокашник Эвердинга, редактор в издательстве «Драко» – иногда присылал им рукописи, которые считал вполне заслуживающими внимания, хотя «Драко» их отклонил. Карин ненавидела эти «остатки с барского стола». Среди текстов, испещренных размашистыми пометками Штайнера, еще ни разу не попалось ничего мало-мальски путного.
Она запихала корректуру и обе рукописи в сумку. Самое приятное в работе независимого редактора, что ею можно заниматься дома.
Под дворником ее старенького «опеля» торчала штрафная квитанция на сорок евро. Отправив в сумку и эту бумажку, Карин глянула на тот подъезд, возле которого час назад на нее напустился склочный мужичонка. Сейчас он, ухмыляясь, стоял у открытого окна, словно дожидался ее. Карин решила оставить его без внимания. Но, бросив сумку на заднее виденье и освободив руки, показала ему кукиш.
Три часа кряду она правила корректуру литовских рассказов. Потом съела салатик и бутерброд с сыром и приготовила кофе, чтобы заодно выкурить третью сигарету, последнюю перед аперитивом. В день она позволяла себе шесть сигарет. Одну – после утреннего кофе, вторую – после кофе в конторе, третью – после обеденного кофе, четвертую – с аперитивом, пятую – после ужина и шестую – перед сном.
Карин села на диван и взялась за драковские рукописи. Первая представляла собой сумбурные зарисовки из жизни молодежи некоего мегаполиса, скорей всего Берлина. Надежда, что они постепенно сложатся в связное повествование, пошла прахом уже через полчаса сквозного чтения. Она отложила рукопись в сторону.
К второй рукописи было приложено сопроводительное письмо, самое обыкновенное. Кто-то писал, что якобы посылает рукопись своего друга, который сам не отважился это сделать.
«Уважаемая редакция! Один из моих друзей дал мне прочесть эту рукопись. Я посылаю ее Вам на свой страх и риск, без его согласия, но думаю, он не будет возражать, если Вы с нею ознакомитесь. Я знаю «Драко» как издательство, которое поддерживает молодую немецкую литературу (автору 23 года), и мне кажется «Софи, Софи» подойдет для Вашей программы».
Ниже стояла подпись: Мари
Карин Колер вздохнула, отложила письмо и начала читать.
13
Январь тянулся бесконечно долго. Эйфория встречи Нового года сменилась отрезвлением: вперед ни на шаг не продвинулись, наоборот, снова отброшены назад, к началу. Все точь-в-точь как в декабре, только вот праздничное настроение уступило место тоскливому похмелью.
В «Эскине» ничего интересного не происходило. Не было ни тех посетителей, что после рождественских пирушек заходили пропустить еще бокальчик-другой, ни тех, кто всерьез вознамерился с Нового года жить иначе. В том числе таких важных персон, как Ральфов клеврет Серджо и график Ролли Майер, в отсутствии которого усматривали еще и финансовые мотивы. Его индивидуальная фирма «АДхок» никак не могла пересилить стартовые трудности.
Остатки компании завсегдатаев начали год так же, как и закончили. Между одиннадцатью и часом ночи собирались в «Эскине» выпить по глоточку, по-прежнему под водительством Ральфа Гранда. Кто хотел, задерживался подольше.
Время от времени забегала и Мари. Мари, по милости которой для Давида этот январь промчался как ветер.
Давид был влюблен. Парочкой они с Мари пока не стали, но он твердо верил, что скоро это изменится. Все говорит за то, что будет именно так.
При встрече и прощании они теперь непременно обменивались беглым поцелуем. Иногда Мари нарочно приходила пораньше, и, пока не явились остальные, они могли немного поговорить. Мари сидела в кресле, он стоял рядом, и только приход новых посетителей изредка отвлекал его от разговора.
Уже целых три раза они вместе обедали, после ее школьных занятий и до начала его смены. Разговаривали о литературе. Она приносила ему книги – те, что, по ее мнению, ему понравятся. И он наконец-то мог высказать свои суждения по поводу Апдайка, некогда заготовленные для Ральфа.
Нередко они говорили и о «Софи, Софи». Поначалу Давид старался избегать этой темы. Конечно, текст он знал хорошо, но скорее как наборщик, а не как читатель. Однако очень скоро понял, что именно эта тема сближает его с нею. Чем больше Мари говорила о «Софи, Софи», тем лучше он сам разбирался в содержании и трактовке романа.
Только когда Мари заводила речь о том, что ему нужно послать рукопись в какое-нибудь издательство, Давид упирался. Это, мол, слишком личное, а личное напоказ не выставляют, твердил он как заведенный. Мари считала сей довод весьма слабым, ведь, перенеся действие в пятидесятые годы, он деперсонифицировал свою историю, поднял ее над чисто биографическим уровнем. Однако Давид не давал себя переубедить, чем подтвердил обоснованность ее подозрений, что повесть автобиографична.
В начале января Давид с облегчением уверился, что Мари отказалась от мысли заставить его послать рукопись в издательство. Тема как будто была закрыта.
Шансы у него вполне высокие, об этом ярко свидетельствует отношение Мари к Ральфу. По наблюдениям Давида, изрядно охладевшее. Мари хотя и унаследовала кресло Серджо обок Ральфа и не возражала, когда он за разговором иной раз клал руку ей на плечо или на колено, но их роман, если это вообще был роман, превратился в обычную симпатию двух людей со сходными интересами.
Во всяком случае, он никогда больше не видел, чтобы они вместе уходили из «Эскины». И из «Волюма», куда она иногда тоже с ними заглядывала и где Давид прошлой ночью до полпятого с нею танцевал, под насмешливым взглядом Ральфа.