Лиловые люпины

Слепакова Нонна Менделевна

II (римское). СОДЕРЖАНИЕ (см. ПЛАН)

1 (арабское). К сожалению, уже во ВСТУПЛЕНИИ я, обкрадывая саму себя, описала некоторые особенности внешности Зубовой, например ее седую косу, скрепленную на затылке шпильками, чьи торчащие рукояточки уподобляли прическу штурвальчику. Остается добавить, что лицо ее, желтовато-смуглое и удлиненное, с тонкими и сухими, вовек не знавшими помады губами, было изборождено извилистыми и глубокими, но тоже сухими, как на потрескавшейся глине, морщинами, которые, при худобе этого лица, не заставляли, однако, ее щеки обвисать на воротничок платья или блузки.

Одежда ее воплощала строгость и скромность. Из своего гардероба (если он вообще у нее был) она выбрала для школы всего два наряда: черный прямой костюм с белой английской блузкой и серое глухое платье без отделки. Оба ее преподавательских наряда были сшиты неуклюже, но одинаково неприступно и непроницаемо заключали в себе худощавое тело Зубовой. Аккуратность

и подтянутость Натальи Александровны сказывались и в ровнейшей, геометрической отглаженности ее белоснежного носового платка, в начале урока обычно сложенного ввосьмеро, а затем разворачиваемого иногда на четверть, иногда наполовину, порой даже целиком, но никогда не использовавшегося по назначению. Впрочем, и в развернутом виде он сохранял свои прямые и острые складки. Разворачивание и складывание к концу урока этого платка было единственной известной нам бытовой привычкой Натальи Александровны. Других бытовых привычек у нее точно и не существовало, как, может быть, и самого быта. Мы не могли бы представить ее себе в легком летнем платье, в домашнем халате, на кухне, в магазинной очереди. Мы вообще удивительно мало знали о ней. Только ее происхождение и преподавательская биография оказались нам знакомыми, и то через нашу Тому. 9–I не ведал, была ли Зубова замужем, есть ли у нее дети и внуки, где она живет и как живет. Свою личную жизнь Наталья Александровна словно старалась закрыть, защитить от нас опрятной железобетонностью костюма и седой собранностью штурвальчика на затылке. Возможно, она хотела дать нам понять, что у нее и вовсе нет никакой личной жизни, что важнее всего для нее — ее общественное лицо преподавателя литературы.

2 (арабское). Между тем характер и преподавательская метода Н. А. Зубовой были противоречивы. Ее отличало преувеличенное чувство долга и требовательность к обучаемым. Отметка за сочинение могла быть снижена не то что вследствие таких немыслимых вольностей, как мои, но даже по причине одной пропущенной запятой, случайной описки, неточности в цитате. При устном ответе требовалось, как и при письменном, излагать материал последовательно, по пунктам, непременно развернутыми предложениями, не смея вводить в них никаких сокращений, жаргонизмов, элементов семейного фольклора. Может быть, именно поэтому в нашем классе, особенно у меня, в таком ходу были самые невероятные сокращения, клички и жаргон. Да знай Зубова, что мы именуем ее предмет «литрой», она бы снизила отметки в четверти всему классу. Каждое ее слово, особенно записанное нами за ней, становилось вечным законом, отступать от которого не подобало ни в коем случае. Рассказывая в 8–I о драматургии русского классицизма и подчеркивая всегдашнее борение в них любви и долга, чреватое смертями и крушениями судеб, Зубова, несмотря на трагизм конфликта, с торжественною похвалою отзывалась об авторах, чьи герои выбрали не нормальные человеческие чувства, но д о л г. «Пусть такой-то погиб, а такая-то осталась несчастной на всю жизнь, — говорила Зубова, — зато они выполнили то, что повелевало им чувство долга перед обществом и их понятие о чести. В этом и состоит величие героев данного автора».

Но заметим, она произносила слова «погиб» или «несчастная», стало быть, все-таки сожалела о жертвах рокового борения. В ней присутствовала где-то под спудом застарелая, не выскобленная вконец, совестливость. Если ей случалось подзабыть, запутаться в старинной цитате стихотворного текста, написанного косноязычным, допушкинским языком XVHI века, она закидывала голову, касаясь штурвальчиком спины и словно ища глазами забытое на потолке, и вдруг отчаянно и даже самоуничижительно винилась перед классом: «Простите великодушно, товарищи, память становится не та, в детстве пишут на мраморе, в старости — на песке. К следующему разу непременно справлюсь в источниках и прочту вам это место точно». И действительно, справлялась и безукоризненно воспроизводила забытую цитату, не стесняясь еще раз напомнить о своем конфузе. Остальные наши учителя никогда бы не сочли нужным каяться перед классом, непременно нашли бы выход, чтобы не поколебать и не скомпрометировать своей преподавательской правоты. Одну лишь Зубову можно было убедить в том, что она ошиблась, если, опять же по забывчивости, она снижала оценку за якобы неточную цитату в сочинении, на самом деле верную, но с померещившейся ей ошибкой. Мне самой доводилось с книгой в руках убеждать ее в правильности своего цитирования, и она исправляла выставленную было в тетради остренькую, настороженную четверку на округлую, сочную пятёру.

Совестливость, очевидно, подсказывала ей, что она, как любой человек, при всем богатстве своих знаний может ошибаться и не знать всего дотошно. Порой мы пользовались этим и проводили ее, как я со своей некрасовской цитатой собственного изготовления. Но об этом речь впереди.

Я полагаю, что совестливость была накрепко внушена ей в семье, где царило антинаучное религиозное воспитание.

Наталья Александровна с первых лет учительства преданно любила свой предмет. Багаж ее знаний был настолько велик, что никогда не вмещался в рамки школьной программы любой из эпох, прожитых

Зубовой. Знания и сведения, порою излишние, ненужные и даже запретные, невольно вылезали наружу, западая в головы обучаемых. Зубова умела быстро опомниться, усечь саму себя, но не могла время от времени опять не проговариваться, ибо, любя свой предмет в целом, любила и эти свои, когда-то с большой затратой сил давшиеся знания, теперь сделавшиеся непригодными и нездорово дразнящими любопытство учащихся. Когда вечная двоечница Клавка Блинова внезапно заработала у нее четверку за хороший устный ответ, Зубова сказала:

— Очень хорошо, Блинова. Я даже не ожидала от вас. Вот если бы так всегда! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — как писал великий Гете. Впрочем, — тут же пресекла она самое себя, обращаясь к нам, — вам по программе не требуется знать «Фауста», это сложное и спорное произведение.

Не следует забывать, что в наши годы борьбы с космополитизмом книги Европы как бы исчезли из истории литературы. Если западноевропейские цитаты и вырывались у Зубовой, с детства считавшей, например, Гете величайшим философом и поэтом, она вот так же прямо старалась оборвать себя, стереть в нашей памяти свою оговорку, не подозревая, что недоговоренное и прерванное становится загадочным и тем более запоминающимся.

Лишенная порой краеугольных камней пирамиды своих знаний, Зубова пыталась, проговариваясь, но поправляясь, лишить их и нас. Таким образом, ее преданная любовь к литературе оказывалась ради чего-то или кого-то преданной.

Я уже упоминала, что в каждом проходимом нами классическом произведении полагалось прежде всего обнаружить свободолюбие героев, их революционные настроения, их сочувствие и помощь угнетенному народу. Онегин, заменивший крестьянам барщину «оброком легким», Ленский, питавший «вольнолюбивые мечты», Татьяна, Ольга и другие барчуки и барышни «дворянских гнезд», казалось, только и делали, что помышляли об освобождении народа, учились у него уму-разуму, мудрым обычаям, нравственности и фольклору, формируя под народным влиянием свою этику и эстетику. Мужчины тянулись и становились близки к декабристским кругам по своим убеждениям, любящие женщины готовились с самоотверженным восторгом ехать за ними в Сибирь. Что уж и говорить о героях Тургенева, Гончарова, самого Чернышевского, действовавших во времена, когда декабристы уже «разбудили Герцена»? Эти попросту предпочитали революционную борьбу самой жизни. Внушая нам свой любимый принцип «В ЛИТЕРАТУРЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ ВСЕГДА ДОЛЖНО ПРЕДПОЧИТАТЬСЯ ЛИЧНОМУ», Зубова постоянно цитировала стихи «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», написанные, как это ни странно, истинным поэтом Н. А. Некрасовым. Уж не рубил ли он сук, на котором сидел?

Свободомыслие и прогрессивность литературных героев середины XIX века выражались по-разному. Мужчины жадно впитывали в себя философскую и литературную западноевропейскую мысль того времени, о которой Зубова не имела права дать нам четкого представления. Женщины коротко стриглись, курили, боролись в заводимых ими фаланстерных мастерских за эмансипацию, были решительны и вольны в интимной жизни. Из-за этого Зубова не могла их нам подать как полностью идеальных героинь, но и не порицала открыто их бытового свободолюбия: оно все же являлось признаком революционности, и одобрять его требовали программа и текущий исторический момент.

Мы же, вбитые в уже тесные парты, в черно-коричневые тона обязательной школьной формы, в строгий режим и дисциплину учебы и быта, восхваляли в сочинениях и устных ответах по схеме идейное и бытовое свободолюбие героев, их антицаристские и антикрепостнические настроения, сами меж тем оставаясь стиснутыми, скованными и закрепощенными.

Наталья Александровна вкладывала в преподавание всю четкость своего мышления, для которой как бы был предназначен ее расчерченный и остро разграниченный на идеологические клетки и ячейки разум, в моем представлении очень похожий на пчелиные соты или, если взглянуть укрупненное, на собственный зубовский носовой платок.

Ее разуму всегда были в высшей степени присущи аналитическая стройность мышления и непременная доказательность каждой тезы. Материал она располагала почти математически.

Так его было велено излагать и нам, отвечая ли устно, пиша ли сочинение. Уклонение от плана грозило снижением отметки. При этом предлагалось делать плавные, логические переходы от мысли к мысли, приберегая особенно эффектные выводы для концовок всякого пункта. Приискивание иллюстрирующей цитаты являлось необходимостью, но, в случае ненахождения, ее можно было заменить более пространным и восхищенным расшифровыванием любого намека автора на возможность наличия в его тексте небывалого отрывка. Я пошла еще дальше дозволенного и попросту придумала для «образа народа» несуществующую цитату. Ведь по одному из непререкаемых принципов Зубовой, ЛИТЕРАТУРА, ОТМЕЧАЯ ПРЕКРАСНОЕ В ЖИЗНИ, НЕ ЛАКИРУЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ, НО ЗАРАНЕЕ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ ИДЕАЛЫ, К КОТОРЫМ МЫ ИДЕМ, ТЕМ САМЫМ ПРИБЛИЖАЯ ИХ. Почему же было и не приблизить Некрасова к идеалу, к которому он, в общем-то, уже шел, почему же было не выдать несомненно желаемое им за действительное? Примерно так рассуждала я, придумывая цитату за давно умершего великого поэта.