Лиловые люпины
Шрифт:
Брак, разумеется, несколько оправдывал это, происходившее между героями, — появлялась цель: рождение и, главное, воспитание детей в духе идеалов отца и матери, если то были передовые идеалы борьбы с православием, самодержавием и реакционно понятой «народностью».
Но даже и брак несколько принижал и заземлял образ возвышенной, верной нравственному и общественному идеалу женщины, во всех случаях свято соблюдающей женскую честь и достоинство. Такое случилось с Наташей Ростовой, которая в конце «Войны и мира» прямо-таки отталкивает читателя расчетливостью своей хозяйственности и плотским торжеством детородия.
Можно, конечно, надеяться, что образ Наташи не слишком типичен, ибо она
ЕСЛИ УЖ МЫ НЕ МОЖЕМ НЕ ЗАНИМАТЬСЯ ЭТИМИ ЛЮБОВЬЮ И СЕМЬЕЙ, как мне кажется, хотела, но не смела резюмировать Зубова, МЫ ДОЛЖНЫ ЗАНИМАТЬСЯ ЭТИМ ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНО. НО ЕЩЕ ЛУЧШЕ БЫЛО БЫ, ЕСЛИ БЫ МЫ ВООБЩЕ СУМЕЛИ ИЗБЕЖАТЬ ВСЕГО ЭТОГО.
В непроизнесенном, но ощутимом этом принципе Зубовой, несомненно, тоже слышались отголоски ее религиозного воспитания, отзвуки евангелически отрешенной от всего земного суровости (хотя о самом существовании Евангелия я узнаю много, много позже). В обиходе же Наталья Александровна чаще всего снисходительно подтрунивала над нашей зреющей готовностью к семейной жизни при помощи юмористически поданных цитат и примеров из классики.
Цитаты и примеры приводились ею постоянно, и не только по поводу любви и брака, но и во многих случаях повседневной школьной жизни. После памятного декабрьского комсобрания, когда Наташку Орлянскую лишили поста комсорга, Зубова знала об этом уже на следующий день и на своем уроке утешительно обратилась к Орлянке:
— Орлянская, вы, я вижу, грустите. Но вы же сочиняете, как я слышала, стихи, стало быть, мечтаете стать поэтом. Вспомните же — «Поэт, не дорожи любовию народной…». Или, как сказал о мироощущении стихотворца другой известный поэт, творивший уже в начале нашего века, — его творчество мы проходить не будем:
Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, — Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!
Узнаю и я совсем скоро, через несколько дней, это воспитательное применение литературных примеров к своей личной и общественной жизни.
3 (арабское). Наталью Александровну в нашем классе не то что любили — обожали, почти обожествляли. Хотя бы на словах проявлявшая уважение к нам, она встречала ответное и гораздо более глубокое уважение. Единственную из преподавательниц, мы и за глаза называли ее полностью по имени и отчеству, а когда однажды Верка Жижикова после очередной пары попробовала было обозвать ее при нас «Зубихой», ей крепко досталось. Нам и в голову не приходило дать Наталье Александровне уничижительную и сокращенную кличку, как, например, Томе, МАХе или преподавательнице химии Химере.
Даже чрезмерно сковывающие латы ее мешковатых костюмов не вызывали у нас насмешек, как попугайная претенциозность нарядов всегда фамильярной с нами Томы. Что были Томины кудряшки, брошки и колечки в сравнении с аккуратной глухотою темных зубовских платьев, с острой расчерченностью ее белейшего носового платка, с благородной седой сжатостью ее штурвальчика!
Когда Наталья Александровна на своих устных уроках расхаживала, повествуя, между колонками класса и порою задевала кого-нибудь жестким краем рукава или подола, мы ревниво подсчитывали эти задевания, выясняя, кого она чаще задевает и, стало быть, кого предпочитает остальным. Многие имели претензию на первенство, но мы-то
Преданность Зубовой своему предмету особенно пленяла, заражала класс, заставляя его больше читать, больше думать, и это искупало то давно нами угаданное обстоятельство, что свою любовь к литературе Наталье Александровне то и дело приходилось предавать.
Даже двоякое зубовское отношение к любви и семье не смущало нас: каждая выбирала для себя из этих взглядов Натальи Александровны то, что подходило ей по природе.
Мне же представлялось, что в Зубовой, как и во мне, ~как и в любом человеке, прихотливо смешаны МОЙ и МОЯ. МОЙ лежал в глубине ее существа кладом все еще жарких углей, постоянно готовых всполохнуться и приподняться сухими и жгучими языками долга и беспощадности. МОЯ, прохладно, журчаще и утешительно переливающаяся в непосредственной близости с МОИМ, звучала в Зубовой подобно словам «совестливость» и «справедливость», примирительно урезонивая МОЙ и гармонизируя личность любимой учительницы. МОЙ и МОЯ, как у каждого, боролись в Зубовой друг с другом, но и любили друг друга, сосуществуя рядышком, всегда вместе. Я бесконечно любила Наталью Александровну, о чем она, должно быть, так никогда и не догадалась. Любая ее похвала была для меня величайшим достижением, гордостью, почти славой. Каждое, даже мельчайшее порицание с ее стороны становилось моим длительным, опустошающим жизнь горем, сознанием собственной никудышности, порченности. Что же говорить о порицаниях крупных? Они перерастали в настоящую трагедию, которую я вскоре и познаю.
III (римское). ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Наталья Александровна в течение трех лет обучала и воспитывала наш класс, тридцать пять уже почти взрослых девушек. Это она подписала наши отметки по русскому языку и литературе в «Аттестатах зрелости», стало быть, это она вместе с другими нашими педагогами выпустила нас в свет, в советское общество. А поскольку огромно было ее влияние на группу из тридцати пяти будущих советских женщин, велико и значение для общества образа Натальи Александровны Зубовой, навеки отпечатавшегося в наших душах.
Мне представляется, что те из нас, которые приняли ее жесткие житейские установки непримиримой требовательности к себе и другим и особенно зоркой идейной непоколебимости в любви и семье, были несчастны в браке, в дружбе, да скорее всего и на работе. Могу себе представить, сколько они пережили семейных столкновений и бурь, конечно доводивших до разводов, скольких еще людей, мужчин и детей, сделали горемыками по своему образу и подобию. Воображаю, как их сторонились друзья и сотрудники, величая «занудами» и «сухарями», когда они в угоду единственно правильным своим принципам предавали нормальные человеческие чувства и простые рабочие отношения. Впитав из личности Зубовой только всепожирающее сухое пылание МОЕГО, они и сами стали жертвами.
Другие же, которые из чувства противоречия, напротив, оттолкнулись от установок Зубовой и, вырвавшись на свободу, незамедлительно начали их нарушать, становились чрезмерно снисходительными к себе и другим, чересчур легко прощающими, забывающими, покладистыми и податливыми. Как ни странно, они тоже оказывались несчастны в любви, в воспитании детей, в отношениях с друзьями и коллегами. МОЯ, перелившаяся в них из сложной зубовской натуры и не уравновешенная горячим, охватывающим и ограничивающим дыханием МОЕГО, как бы взметнулась в них беспорядочным, разгульным бурлением нетерпеливого фонтана, вместе с которым они и рухнули с неизбежностью вниз, захлебываясь и попадая в унизительные и позорные положения, в особенности любовного толка.