Лиловые люпины
Шрифт:
— …Ф-фу, вот и овощной Зеленинский!.. — Бабушка заглядывает в дверь и тотчас поворачивается ко мне со вздохом: — Ни листка капустного. Не будет, Никишка, пирожков на твоем рождении. Но ты не горюй, девка, дождешься! Все будет, дай срок! И мяса достанем, и риса, и масла сливочного вдосталь, как ДО ВОЙНЫ. Такую кулебяку сотворю — за уши не оттащишь! КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ заживем, только бы карточки отменили…
— А правда при коммунизме карточек не будет?
— Не то что карточек, а вообще все даром начнут давать, чего душе угодно.
— Нет, честно — даром?
— Дожить бы, Никишка, а то ведь и сама не поверю, пока своими глазами не увижу!..
Мы сворачиваем с Зелениной в Геслеровский и, усталые,
— Капуста! Капусту повезли! — отчаянно вскрикивает бабушка.
Кто-то, сидящий на вершине капустной горы, хохочет, хватает большой бледно-зеленый шар, размахивается и— бросает! Мне бросает! Я поскорей отпускаю ручку сумки, так что кульки и свертки сыплются из нее в грязь, расставляю руки, но опаздываю, конечно, и шар с оглушительной болью, с хрустом почти, ударяет мне прямо в лицо и падает в подставленные ладони. Я прижимаю его к себе — тяжелый, глянцевитый, скрипучий. Кровь из разбитого носа капает на него и, не задерживаясь на скользком, стекает на панель.
Пока бабушка, до немоты потрясенная чудом, собирает испачканные свертки обратно в сумку, я разглядываю этот сказочный, даровой, здоровенный кочан. Он так плотно стиснут изнутри, что с виду кажется совершенно непроницаемым. Каждый лист его с неведомой силой давит, гнет соседние куда-то внутрь, к центру, — кочан кругло замыкается сам на себя, как наши с бабушкой разговоры, и непонятно даже, откуда произрастают его листья, где их начало или конец, хотя я и знаю, что там, в сердцевине, — незримая мощная кочерыжка, чудовищно крепко сжимающая и держащая все.
Я рукавом пальто обтираю кровь с кочана:
— БАБУШКА, УЖЕ КОММУНИЗМ?
Фашистские дрова
Класс еще на прошлой неделе знал, что 3 марта ему предстоит день везения: почти без кочевья, целых четыре урока подряд в биокабе. На первые три урока биокаб предоставлялся нам потому, что все равно пустовал. Биологиня Нелли Петровна с утра уехала на «выездные занятия» с восьмыми классами в Кунсткамеру (там, созерцая противных заспиртованных уродцев-эмбрионов, бродили в прошлом году и мы под присмотром той же биологини, старательно обходившей вопрос самого зарождения этих монстров и преподносившей их нам как «игру природы»). Вернувшись же к четвертому уроку в школу, Нелли Петровна, опять же в биокабе, преподала 9–I очередную порцию биоложки.
Еще до прихода Настасьи Алексеевны, которая проводила с нами в биокабе кряду все три свои математики, моя Кинна шепнула мне, устраиваясь:
— Нашла в ящике тетрадку?
С самого нынешнего вставания навязчиво и тупо сосредоточенная на какой-то острой и беспокойной точке внутри, где, должно быть, засела колючая искорка вчерашнего МОЕГО, я, однако, вовремя очнулась и сумела найтись:
— Утром вынула, спасибо, Кинна.
— Понимаешь Никанд… Кинна то есть моя мама как с родсобрания пришла сразу понесла твою маму в хвост и в гриву и говорит что при такой мамочке удивительно почему ты давно меня не изуродовала своим влиянием а я тут как раз под диванной подушкой нахожу тетрадку с «Межпланкой» не знаю как быть вылетаю с ней в коридор а Юрка там пройтись собирается до Большого и обратно я ему и говорю занеси ей в ящик все равно мимо пойдешь! Уломала короче говоря!
Стало быть, он врал, что сам предложил ей насчет тетрадки?.. Но дело тут же объяснилось.
— Я Кинна ему дала твой дом-номер и квартиру пусть думаю знает на всякий пожарный ведь сколько тебя вчера приглашал вдруг втюрился? — бесхитростно продолжала моя Кинна. —
Врал не он, а она. Значит, если бы я сейчас ляпнула ей о своих новых и отдельных отношениях с Юркой, мне чуть ли не благодарить ее пришлось бы. Ясно, Кинна выставляла на вид свою услугу, чтобы еще надежнее закрепить за собой меня, личное свое «средство производства». Я ведь поняла это вчера, с чего же мне хоть на секунду вздумалось больше поверить ей?
Между тем рассказать не терпелось ужасно, но выходило, что некому. Уж тем более — Кинне. Юрке она соседка по квартире, мне — по классу, ей известно обо мне слишком много постыдного. Вдруг разругаемся с ней, и тогда… И потом, видела же я, с каким странным недовольством глядела она вчера на наш пляс. Нет, опасней не бывает, лучше тогда рассказать Жозьке: во-первых, сестра, во-вторых — в другой школе. Но Жозька возьмет да и проговорится тете Любе, и тогда уж… Куда ни кинь, все клин. Не сказать ли все-таки Кинне? Я к ней навряд ли теперь буду ходить, а Юрке нельзя мне звякать, так не сможет ли Кинна передавать записки? Нет, нет, записки о свиданиях в чужих руках… невозможно! Меня вдруг осенило, что надо вообще держать язык за зубами, что мы с Юркой должны полагаться только друг на друга и что, хотя ничего особенного вчера не произошло, пятнадцать минут хилянья под руку по пустынным улицам отрезали нас решительно от всех. Неужели это всегда так отрезает?..
Когда Настасья Алексеевна велела записать в тетрадки задачу на дом, я, прежде чем открыть свою зеленую, с «Эвкабабами» в хвосте, несколько раз с нежной отрезанностью погладила ее по зернистому кожзаменителю обложки: она была в руках у Юрки и даже у него за пазухой!..
На перемене Валька Изотова, перебегая по коридору от группы к группе наших, бронзово и рублено провещала и нам с Кинной:
— Девы!// Если у кого недописаны// пожелания// торопитесь// сегодня после уроков// я соберу у всех// и сразу раздам!
Мы писали друг другу пожелания к 8 Марта уже несколько лет. Каждый год еще в феврале кидался жребий, разнарядка — кто кому будет писать. Кроме особых пожеланий Кинне и Орлянке, которые я сама тихонько суну им в портфели ближе к празднику, мне в этом году выпало написать Галке Повторёнок, Жанке Файн и еще пятерым. Я заранее знала, что от них же получу ответные, когда Изотова соберет пожелания у всех, разложит по фамилиям и раздаст.
Тексты пожеланий всегда были самыми простенькими: «поздравляю-желаю», разве что мы с Орлянкой иногда писали в стихах. Ценилась в пожеланиях картинка или открытка, на которой писался текст, и тут каждая вертелась как могла. Мы покупали открытки с цветами, птицами и балеринами в окрестных «Союзпечатях», грабили домашние плюшевые альбомы открыток и довоенные «тематические» открыточные наборы (я, например, вытащила из дедова набора «Ревизор» все открытки с дамами в пестрых платьях — дарить скучных толстых чиновников в вицмундирах не годилось). Но самыми драгоценными считались в классе дореволюционные поздравительные почтовые карточки с вытисненными в твердом картоне позолоченными и посеребренными изображениями. Одну такую роскошную открытку с маленьким заснеженным замком, уютные вечерние окна которого светились с помощью навеки залитых в тиснение выпуклых капелек золота, я украла у бабушки из шкафа и употребила для пожелания Кинне: заклеила бумагой старинное, усыпанное ятями чье-то письмо на обороте и написала на заклейке свои стихи Кинне. Невероятной и оригинальной богачкой в отношении картинок у нас числилась Верка Жижикова— отец ее работал на табачной фабрике и в изобилии приносил ей этикетки для папиросных коробков. Каждой хотелось получить «Тройку», «Друга», «Северную Пальмиру» — аккуратные, яркие, гладкие, еще отделенные от никому не нужных коробков. Но мне Верка в этом году не выпала.