Лиловые люпины
Шрифт:
Мы вышли из «Арса» около девяти. Совсем стемнело. Снег с дождем продолжался, и все же небо, клочковатое, с разметанными над трубами сизыми волокнистыми облачками печного дыма, показалось мне неожиданно красивым, как глубокий, переливчатый, рыхлый театральный бархат. Прошвыриваясь, мы двинули к Кировскому мосту.
— Клёвая картина, — сказал Юрка. — Все как у нас.
— Что ты заладил, «как у нас» да «как у нас»? Чего общего?
— Смотри, — наставительно отрезал Юрка, — чтобы у нас с тобой как у них не кончилось.
Он разумел убийство из ревности; я замолкла, снова невольно польщенная его грубоватой угрозой, самим даже предположением, что кто-то может оспаривать меня у него.
— А общего железняк как много, — продолжал Юрка. — Ну, в натуре, без пальм там, без слонов, без пошива заграничного, но врезаемся же друг в
Слова его опять тронули меня, я ответно клюнула его в щеку, но целоваться по-настоящему на ходу, в толпе на Кировском, не приходилось, и весь сегодняшний день вместе с неотвратимым страшным завтрашним, отстраненные было фильмом и переплетением рук в тепле зала, сызнова тупым болючим отчаянием навалились на меня в ветреном неуюте улицы. Разговор тем более не получался. Юрка, как я уже несколько раз заметила, говорил в высшей степени «ширпотребно». Сейчас он выбрал темой «Индийскую гробницу» со всеми сопоставлениями, которые очень скоро перестали на меня действовать, и этому не предвиделось конца. Я вспомнила, как в прошлом году, когда Зубова проходила с нами «Евгения Онегина», класс при каждом упоминании фамилии Зарецкого дружно поворачивался к Варьке Зарецкой и дробно, однообразно, ширпотребно хихикал. Что-то похожее мерещилось мне и в Юркиных речах.
Мы шли по Кировскому мосту. Широченное небо было здесь совсем уж бархатным от контраста с белыми тройными фонарями (раньше я думала, что из-за них-то мост в старину и звался Троицким): они, как жемчужины, горсточками сияли на фоне неба, точно в темно-синей витрине «Ювелирторга». Чтобы нарушить вязко текущую тему «Гробницы», я сказала об этом Юрке:
— Гляди, Юр, фонари как жемчужины.
— Чего от чувы и ждать — жемчужинки, изумрудинки и другой там всякий рубероид. Додула бы хоть, что таких здоровых жемчужин не бывает.
Раздражение стало невыносимым. Стараясь не дать ему воли, я сказала:
— Поздно уже. Повернули домой?
— Какой поздно, детское время. Похиляем отсюда на Брод, прошвырнемся до Мосбана и обратно!
— Дома завопят— второй вечер допоздна где-то шастаю. А что такое Мосбан?
— Ну, деточка, все объяснять? Московский вокзал. А сейчас еще и десяти нет, самый законный час, все стиляги на Броде. Для быстроты на Марсовом на тридцать четвертый трам сядем — и через пять минут Брод.
Долго уламывать меня не пришлось. Пусть поздно, холодно — лучше все же, чем дома, где они все сейчас пьют чай, где у парафиновой розы тщательно обтерты лепестки, где сегодня побывала комиссия.
Мы сели в тридцать четвертый и действительно быстро доехали до угла Литейного и Невского.
Здесь подпирали железные перила витрин углового, известнейшего в городе, магазина ТЭЖЭ рядки девушек немногим старше меня. На некоторых красовались такие же, как у меня, шапочки-голландки, шарфики им под цвет и под цвет же — пояски поверх пальто. Только их пальто не топорщились вздутиями старой ваты и объемистыми подложенными плечищами, как мое (материно довоенное), а драпировочно висли свободным изящным обилием драпа; голландки перерождались на глазах в узкие фетровые повязки поперек головы (возникала новая мода — «менингитки»); шарфики поблескивали плотной атласистой китайской тканью, не то что мой шерстяной. То был «стиль», мало еще ведомый 9–I. Но рядки девушек очень походили на вчерашние наши, перед танцами, — та же выжидательная зависимость и одновременно — притворная отвлеченность, отвод глаз в сторону: ничего они не ждут, просто случайно здесь задержались.
— Потрясно, — сказала я Юрке, — вот это моднявость!
— Похиляли, похиляли отсюда, — поспешно и угрюмо ответил он, — всей моднявости по четвертному цена.
Я и без него уже догадалась, зачем они здесь, но он знал, оказывается, и эти цены! Дешевизна меня поразила — по книгам к ногам этих бросают состояния, драгоценности, особняки и выезды. Да Юрка на один вечер с кино, конфетами и пояском вытратил намного больше четвертного!..
Юрка перевел меня через Литейный на Брод, который, если смотреть в сторону вокзала, тянулся по левой стороне Невского от кинотеатра «Октябрь» до Мосбановской площади. Сперва Брод показался мне похожим на наш Большой или Кировский, ну, полюднее и поосвещеннее, но с теми же афишами и горящими рекламами, двоившимися во влажном асфальте, с мельтешением женской добычливой кошелочной толпы у дверей
— Гляди, чувак чувиху цепляет! Ой, да это сам Леопольд!
Леопольд считался, по объяснениям Юрки, признанным королем Брода, совершенством стиляжного мира, законодателем мод, образцом. Сверхворсистую свою лондонку он не нахлобучивал, как Юрка, а сдвигал к затылку, чтобы виднелся стильный кок надо лбом. На затылке же загибались по-тарзаньи длинные волосы. Чуть ли не над самыми локтями начинались рукава его полупальто, сшитого с вальяжной расхлябанной вислостью. Коры Леопольда высились на толстенной резной микропорке.
Шеренга столь же клевой избранницы Леопольда почтительно проводила глазами новоиспеченную пару, а оставленная им мужская четверка негромко запела в рубленом джазовом ритме, как бы иллюстрируя и предвосхищая его деяния:
Клевый вечер,
Мы идем на Брод,
Цепляем там чувиху
И идем с ней в ресторан.
Как и было спето, Леопольд увел свою счастливицу в кафе-мороженое возле «Колизея», и за приоткрывшейся дверью мороженицы на миг блеснули алюминий, бокалы и бутылки на столиках.
— Мы сюда, Ник, послезавтра прихряем. Я с получки буду, а сегодня уже не потянуть, хотя сегодня оно и вжильнее бы вышло, раз Леопольд там.
Даже находиться в одной мороженице с Леопольдом представлялось Юрке, по-видимому, высочайшей честью.
Леопольд, как я узнаю позже, учился тогда на первом курсе Инъяза и в институте звался попросту Леней. Многие годы спустя до меня будут доходить слухи о похождениях Леопольда, который по старой бродвейской инерции продолжит свое дарение в компашках шестидесятых — семидесятых годов, уже пограничных, переходящих от юношеской внешней раскрепощенности к внутренней и становящихся первоначально диссидентскими. Леопольд прославится безоглядным ежевечерним надиранием, клеежом бесчисленных чувих, недурным знанием инглиша, а затем— «покуриванием», отсидит то ли за торговлю «планом», то ли за хранение нелегальной литературы и в перестройку нелепо погибнет: этому «стиляге, бывшему в употреблении», как он прозовет себя, проломят голову недалеко от его давнего королевства, Брода, в наркоманской драке на Владимирском проспекте…
…Шеренги Брода, дойдя до «Сосисочной» вблизи площади (горела лишь часть слова, «СОЧНАЯ»), круто и кругло заворачивали здесь в обратную сторону, перетекали во встречный поток. Повернули со всеми и мы. Теперь я уже многих узнавала в лицо, да и вообще, на Броде неплохо знали друг друга: Брод был подвижной выставкой модных одежек, движений, словечек, песенных обрывков, своего рода клубом знакомств и встреч, промозглой гостиной под открытым небом. Чуваки продолжали цеплять чувих, образуя пары и тасуя обратно-параллельные реки Брода. И это всё? «Туда-сюда-обратно»? Обычное кружение с поворотами, как в наших школьных коридорах? Признаться, я ожидала большего. К тому же на нас, на сложившуюся пару, никто не обращал внимания, не цеплял, не заговаривал. Ненужные, мы дохиляли до «Октября», где предстояло сызнова развернуться к Мосбану, и вдруг в толпе мелькнула устрашающе-знакомая фигура женщины с кошелкой. Ее овальный заостренный животик казался приставленным к корпусу извне, точно отдельно и горизонтально несомое яйцо. Это была наша географиня Крыса Леонардовна. Она шла прямо на нас, озабоченно глядя под ноги, качая кошелкой, — притворялась, конечно, давно заметила. Или нет? Перепугавшись, я напрасно пыталась стряхнуть Юркину руку — он не понимал и сжимал мою все крепче. Эта борьба могла только привлечь внимание Крысы. Видит? Не видит?