Лион Измайлов
Шрифт:
Он закрыл глаза, но с экрана неслись стоны, вопли и уже ненавистная Борису Ивановичу иностранная речь. «За что же это мне такое? — думал Борис Иванович. — Тьфу ты, пропасть нечистая», — клял он телевизор.
Тут в комнату вошел Володя и, посмотрев на экран, спросил:
— Ну что, наслаждаетесь?
— Угу, — сказал Борис Иванович.
Зазвенел звонок. Галя побежала открывать. Володя сказал, указывая на экран:
— Живут же люди!
— Да, — сказал Борис Иванович, чтобы хоть что-то сказать, — красиво жить не запретишь.
— Смотри, чего творит, — сказал Володька. Борис Иванович
— Наслаждаешься? — спросил Володька.
— Угу, — ответил Борис Иванович, не испытывая ни малейшего наслаждения, а переживая чуть ли не тошноту от того, что происходило на экране.
— Тебе бы сейчас телку, — сказал Володька. — Ты как, еще действующий?
Борис Иванович представил себе телку, но настоящую, пегую, как у соседа Егора, и ему совсем стало нехорошо.
В комнату вошла Галя и гости — супружеская пара.
— Это дядя Боря, — сказала Галя. — А это Зина с Сашей.
Борис Иванович с облегчением встал, думая, что настал конец его мучениям, но Галя сказала:
— Не будем портить настроение дяде Боре, он с таким интересом смотрел порнуху, что просто жалко его отрывать.
Все сели в кресло, и даже Юрка пришел, и никто не прогонял его, чтобы не мешать Борису Ивановичу смотреть кино.
А там на экране продолжалось буйство сексуальных фантазий: все жили со всеми. «Здоровые люди, — подумал Борис Иванович. — Как их только хватает, уже, считай, полтора часа, и хоть бы кто притомился». Он стал вспоминать свою жизнь, как сватался к Нюрке, как они один раз до свадьбы все же умудрились согрешить. Но только один раз. Как жили они сначала в одной избе с ее родителями. И как невозможно было что-либо себе позволить, потому что стыдно. Вспомнил он, как построили наконец свой дом и получили возможность жить нормально, никого не стесняясь. Вспомнил он дочку свою, Танюшку, и подумал: неужели ей теперь вот среди этого надо будет жить — и чуть не закричал от боли. Стал утешать и уговаривать себя, что, наверное, это все не так, а только на экране и пока еще там, у них, а не у нас, и, бог даст, пронесет нас мимо этого несчастья. Вспомнил он также, как на юге однажды изменил он своей Нюрке и как нехорошо ему было, потому как подумал, что и она теперь вправе изменить ему. И тут же представил Борис Иванович этого негра со своей Нюркой, но не теперешней, а той, молодой, и уже совсем хотел было вскочить и закричать: «Хватит!» — но фильм закончился, и все пошли в столовую, сели за стол, весело говорили, поднимали бокалы за праздник и друг за друга.
А Борис Иванович не мог поднять глаза, и не находил себе места, и думал, как же они после этого разговаривают, смеются и веселятся. Ведь это же прямо стыд и срам. А никто стыда не испытывал, как будто никакого фильма и не было.
Инициатива масс
Секретарь парткома НИИ машиностроения зашел в кабинет директора и сказал:
— Иваныч, отстаем мы от народа.
Семен Иваныч от испуга стал таращить глаза так, будто хотел
— Так ведь же повесили в цехах лозунги: «Даешь гласность!», «Берешь демократию!».
— Мало, — сказал Селезнев.
— Вахтеру выговор объявили за отсутствие самокритики.
— За что, за что?
— Ну, в его дежурство, пока он спал, из столовой два мешка сахара вынесли, с него кепку сняли и штаны.
— Ерунда это все. Демократия — это инициатива масс. Посмотри, на соседнем заводе люди сами директора выбрали.
У Семена Иваныча глаза снова полезли на лоб.
— Ты что же, от меня избавиться хочешь?
— Я хочу, чтобы люди пар выпустили, кипят люди-то. Вон позавчера скандал устроили, кричали, почему столовая в обед не работает, — обнаглели вконец. Короче, — сказал Селезнев, — надо нам кого-нибудь из завотделами переизбрать. Ну, к примеру, Ивана Сергеевича Загоруйко.
— Да ты что, — возмутился директор, — он же приличный человек, не пьет, знания, опыт…
— Вот и хорошо, — сказал Селезнев. — Головой работать надо, а не другим местом. Пораскинешь мозгами, поговори с Загоруйко, потом позвони в отдел, намекни: мол, молодым дорогу, пора развивать инициативу масс.
Директор набрал номер отдела. К телефону подошел Поляков, инженер довольно склочный. «Как раз то, что надо», — подумал директор и стал намекать со свойственной ему изобретательностью:
— Слышь, Поляков, ты завотделом хочешь стать?
— Ну, — сказал Поляков.
— Баранки гну, — остроумно ответил директор. — Это тебе не при старом прижиме. Сейчас народ сам тебя выбрать должен. Бери народ и дуй к секретарю парткома. Так, мол, и так, хотим выбрать нового завотделом.
Через десять минут в кабинет секретаря парткома ворвались пятеро под предводительством Полякова. Это были Тимофеев Сергей Васильевич, человек скромный, неразговорчивый, Мария Степановна, женщина полная и болтливая, Аркашка, так его все называют — Аркашка, есть такие люди, им уже под пятьдесят, а они все Аркашка да Аркашка, Галька Зеленова — наша отечественная секс-бомба, вот уже сколько лет не может найти себе бомбоубежище, и Поляков. Вот он, Поляков, и начал:
— Всюду люди перестраиваются, начальников себе выбирают, а мы что, космополиты, что ли, какие?
Секретарь парткома Селезнев говорит:
— Вот они, первые ростки нашей демократии. Давайте собирать собрание.
На следующий день собрались. Директор пришел, председатель месткома. Селезнев говорит:
— Мы собрались сегодня здесь по просьбе трудящихся. Иван Сергеевич Загоруйко, который успешно руководил отделом, оказался неперспективным работником. Как считаешь, Иван Сергеевич?
Загоруйко говорит:
— Я давно уже за собой стал замечать, что я неперспективный. Чувствовал, что надо меня переизбрать, а сказать стеснялся.
— Вот, — сказал Селезнев, — Иван Сергеевич это вовремя понял, с первого раза. Два раза объяснять не пришлось. Так что давайте выбирать. Какие будут предложения?
Тимофеев тихо так, скромно встает и говорит:
— Я предлагаю Тимофеева. У него опыт, связи, трезвый взгляд на дело.
Народ заволновался. Все думали, что он Полякова выдвинет. А тут он сам выдвинулся. Тогда Мария Степановна говорит: