Лирика

1870—1919

МЕКСИКА

Поэт, отмеченный славой «самого нежного и искреннего», Амадо Нерво провел свои детские и отроческие годы «в тихом городе, полном монотонности томной», где он и шестеро его младших братьев и сестер были окружены лаской любящих родителей. После смерти отца тринадцатилетний Амадо покидает родной дом. Учась в колледже и семинарии, а затем работая в адвокатской конторе, Амадо пишет стихи и рассказы и даже печатает их в местных газетах. Литературные интересы влекут его в столицу, где в это время «Лазурный журнал», основанный выдающимся мексиканским поэтом Мануэлем Гутьерресом Нагерой, сплотил вокруг себя лучшие литературные силы Мексики. Жилось в столице нелегко, но Амадо был счастлив: в «Лазурном журнале» вскоре были опубликованы его стихи, имя поэта сделалось известным в литературных кругах. В 1898 году Амадо Нерво выпускает лирические сборники «Черный жемчуг» и «Тайны». К тому времени он стал профессиональным журналистом: его статьи и очерки печатались в столичных газетах и журналах. В 1900 году Амадо совершил путешествие по Европе, некоторое время жил в Париже. Из Парижа он привез издание своих «Поэм»; одна за другой выходят его книги: «Героическая лира», «Голоса», «Сады моей души». Литературная слава не избавляла поэта от материальных затруднений; желая освободиться от литературной поденщины, он вступает на дипломатическое поприще и с 1905 по 1918 год живет в Мадриде. Испанский период оказался для него чрезвычайно плодотворным:

кроме статей, литературных исследований, рассказов, им были созданы самые прекрасные страницы его лирической исповеди: «Вполголоса», «Безмятежность», «Недвижная возлюбленная» — «золотые плоды его зрелости, освещенные осенним солнцем». «Недвижная возлюбленная» увидела свет уже после смерти Амадо Нерво и была единодушно признана шедевром его любовной лирики. «С его смертью Америка потеряла самого глубокого и проникновенного из своих бардов, — отмечала латиноамериканская критика, — как поэт он выполнил самую высокую миссию: он объединил латиноамериканцев духом и языком своей поэзии».

Что о себе сказать вам? Я все написал — прочтите стихи мои и поэмы. В жизни моей нет событий; как у счастливых народов, как у матроны почтенной, нет у меня истории: жил жизнью обыкновенной. Милая незнакомка! Ответы мои будут кратки. С юных лет я искусству предался без оглядки: сдружился с гармонией, с рифмой — служанками Мусагета; [1] легко мог бы стать богатым, но выбрал жребий поэта. «А после?» «Любил и страдал я, знал радости и мученья». «И много?» «Вполне довольно, чтоб заслужить прощенье». Я никогда ловить не стану взгляд тупого и надменного магната, выпрашивая денег и наград: я королевский пурпур видеть рад лишь на плечах горящего заката. Уж лиловеет небо голубое, в торжественной агонии горит светило дня багрово-золотое, как будто на кровавом поле боя сверкает бронзой оброненный щит. Навстречу ласкам вечера открыться спешит цветок, невинный стан склоня, и перламутровая колесница луны взлетает в небеса — сразиться с еще сверкающей квадригой дня. Волшебный час! Над зеркалом лагуны взмывает альбатрос — и камнем вниз. Стволы дерев расчерчивают дюны, и листья пальмы, как на лютне струны, задумчиво перебирает бриз. Вдруг с вышины, где амфоры заката льют струи пламени на небосвод, стон прокатился — скорбная фермата… День умер, — невозвратная утрата! — вселенский хор отходную поет. Когда же вновь неутомимый зодчий создаст день новый и на звонкий брег метнет сноп стрел, сражая морок ночи, и звезды, побледнев, стыдливо очи прикроют золотой завесой век, и солнце вдруг блеснет из мглы туманной дарохранительницей в алтаре, земле даруя свет обетованный, — тогда природа зазвучит осанной вновь возрожденной жизни и заре. В гербе мексиканском — могучий и мрачный орел. Он терзает змею — символ зла — над гладью озерной, алмазно-прозрачной, где тень от нопаля [2] узором легла. Я помню, как в детстве увидел я знамя, когда на прогулку взяла меня мать: орел тот на знамени реял над нами… И я закричал, заливаясь слезами: «Хочу быть орлом, хочу в небе летать! Коль мы почитаемся перлом творенья, что ж крыльев творец не пожаловал нам?» «Не плачь, сын, — сказала мне мать в утешенье, — на крыльях других нас несет вдохновенье, за ним никогда не угнаться орлам!» Завладеет заря небосводом, и вулканы встают предо мной пирамидами роз, мимоходом возведенными щедрой весной. В свете солнца, набросившем прямо на долину лучистую сеть, куполами священного храма начинают вулканы гореть. А когда сумрак вечера ляжет, проводив отпылавший закат, словно Мексики вечные стражи, крепостями вулканы стоят. Я не рожден смеяться… И напрасно льет солнце золото мне на виски. Я — рыцарь человечьей скорби, страстно влекомый к Тайне, знанью неподвластной, окутан мантией моей тоски. Не знал я счастья. И не оставляли меня обман и боль… Душа темна, как ночь, что полюса скрывает дали… О, не лишайте же меня печали! Как жить, когда покинет и она? Меня ты любишь, знаю. И годами бесстрашно мой недуг ты лечишь злой… И там, где все темно, ты лишь упрямей снежинкой светишь мне в бездонной яме и в черной мгле — несущей мир звездой. Меня ты любишь, да. Но столь густая над жизнью всей моей нависла тьма, что светлая душа твоя святая, в сраженье с этой тьмой слабея, тая, в конце концов обуглится сама. Пытает небо нас. Очарованье любви летит, покинув наш балкон, туда, где солнце льет свое сиянье… И нет тебя, а есть одно рыданье, и нет меня, а есть один лишь стон. Еще вчера все радость нам сулило… Увы! К твоей жестока доброте, судьба крылом своим нам свет затмила и, на Голгофу возведя, казнила тебя, распяв на жертвенном кресте! Прости мне скорбь. Поверь, она бескрайней всех чувств. И не разжать ее тиски. Моя звезда, снежинка! Руку дай мне, и вместе мы пойдем навстречу Тайне в державной мантии моей тоски! Это что за сирена, чей голос так странен, чье так матово тело, а косы — темны? Это — отблеск луны в тихоструйном фонтане, это — отблеск луны… Это чей по ночам так надсаден и страшен в моем доме повсюду звучащий призыв? Это — ветра порыв, что свистит среди башен, это — ветра порыв… То не ангел ли огненный машет крылами в предзакатной дали, что кроваво-ярка? То плывут облака чередою над нами, то плывут облака… Чьи алмазные льются дождем украшенья в воду с бархатно-синих воздушных завес? Это — образ небес, их в реке отраженье, это — образ небес… Все усилья постичь красоту — бесполезны… Но в каком из зеркал, о Творец, — в высях звездных, на земле иль в душе моей, — властвуешь ты? В каждой капле мечты, что сверкает из бездны, в каждой капле мечты. Из тайны бытия, из пропасти былого, ее — химеру, тень, рожденную мечтой, я вызвал. И она, презрев веков оковы и поколений гнет, на зов явилась мой. Столетия стеной ей преграждали путь, и духи из могил вослед ей завывали: «Стой!» И незримыми когтями разрывали на ней хитон ее, чтоб удержать, вернуть. Но тщетно. Огненных влеклась волос волна, что пахла вечностью, но избежала тлена… Императрица снов, на зов неслась она, в хитоне призрачном, из векового плена. «Императрица! О, ты помнишь ли, ответь, тысячелетие тому уж миновало: ты клятву мне дала и ты мне обещала…» «Коль я ее сдержу, ты должен умереть!» «Но ты клялась!..» Она меня поцеловала. Расчесывала волосы принцесса, и волосы, как золото, сверкали, расчесывая их, она смотрела рассеянно сквозь стрельчатую арку. Поля, поля тянулись перед замком и пыльная дорога: там проходили табором цыгане, и нищие, прося о подаянье, и богомольцы, от мест святых бредущие обратно в Кастилию под жгучим летним солнцем, покрытые морским песком и пылью. Потом она смотрела неотрывно на висельника, что вчера повешен был на зубце соседней красной башни и там висел, кривясь окоченело, отбрасывая тень свою на стену, смешной и страшный. Расчесывала волосы принцесса и левою рукой их разбирала, и на прекрасное лицо спускались, ложась волною, золотые пряди; в другой руке она держала гребень слоновой кости, бледно-желтый, гладкий. Расчесывала волосы принцесса, и волосы, как золото, сверкали, и думала она: «Ах, если б в замок веселый трубадур забрел однажды в штанах зеленых, черном колпаке, кафтане красном и со звонкой лютней…» А по дороге все шли, темнея профилями строгими и древними, цыгане. А на цепях подъемного моста, на крепостных камнях, крутых уступах дрожали ящерицы в мерной судороге, как впавшие в экстаз факиры, они в своих кирасах изумрудных казались крошечными крокодилами… Расчесывала волосы принцесса, волной ложились золотые пряди…