Лишь одна музыка
Шрифт:
— У тебя очень хороший альт, — говорю я.
Эллен кивает:
— И твоя скрипка тоже. Хотя ты ее так любишь, что это совершенное безумие.
— На самом деле она не моя.
— Знаю.
— Я провел с ней больше времени, чем с кем бы то ни было, но тем не менее она не моя. А я не ее.
— Ой да ладно, — говорит Эллен.
— Кстати, она вообще почти не звенит последнее время.
— Угу, — говорит Эллен.
Мы молчим.
— Знал ли ты, что такое быть в квартете? — спрашивает Эллен. — Что мы так много времени будем проводить вместе?
— Нет.
— Слишком много?
—
— А ты — нет? — спрашивает Эллен немного напряженно.
— Ну, я наполовину связан. Наполовину не связан, что одно и то же.
— Я говорила с Лидией недавно после концерта. Она сказала, что иногда чемодан Билли так и стоит неразобранный в коридоре, пока не приходит время снова собираться. Не думаю, что семье это легко.
— Ну и как решать эту проблему? Случайные связи? — испытывая неловкость, спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Эллен. — Ты помнишь Киото?
— Конечно. Но стараюсь не вспоминать.
— А я стараюсь это помнить, — говорит Эллен. — Иногда.
Она улыбается — не мне, скорее самой себе.
— Эллен, это был один-единственный раз. И я не испытываю этих чувств. И никогда не буду. И хорошо, что нет.
— В «Куартетто Итальяно» женщина была по очереди замужем за всеми тремя мужчинами.
— Ну в «Куартетто Маджоре» это чревато полигамией и инцестом.
— Но с тобой ведь нет.
— Я, Эллен, не хорош ни для кого. Пойми это наконец раз и навсегда.
— Уж не для Виржини — это точно.
— Возможно, я так с ней резок, потому что она моя студентка. Но ничего не могу поделать.
— А с Джулией? — Не получив ответа, Эллен отвлекается от дороги и внимательно на меня смотрит. — Ты сильно изменился, — говорит она, — с того вечера в «Уиге».
— Эллен, давай сосредоточимся на дороге. Тут довольно сложно. Следующий поворот направо, а потом через сотню ярдов налево. Мы почти приехали.
Эллен кивает. Она понимает, что лучше не настаивать.
3.14
Эрику Сандерсону около сорока. Большой, бородатый, в совиных очках.
Его мастерская на чердаке полна дерева на всех стадиях обработки — от немых чурбанов до полностью готовых скрипок, альтов, виолончелей с натянутыми и настроенными струнами. Пара девушек в фартуках стучат и стругают. Стоит дивный запах — сложная смесь разной древесины, масла, смолы и лака.
— Вот это — полная неудача, — говорит он, представляя нам вполне нормальную на вид скрипку возле двери. — Спешу добавить — редкая неудача. Но она нашла своего покупателя. Что делать? Мне же надо зарабатывать. И кто-то ее берет, и играет на ней, и говорит: «Этого-то я и хочу». Ну и что мне делать? Я хотел бы сказать, что она не продается. Она звучит как плохая деревенская скрипица... но тут приходит письмо из банка, и надо платить по счетам... Однако, если я ее продам, хотелось бы, чтобы мир об этом не узнал. Конечно, и хорошая скрипка может начать плохо звучать пару лет спустя. Или наоборот, как вы думаете?
— Я уверена, — говорит Эллен, озабоченно и смиренно.
— Это натуральный цвет? — спрашивает он, глядя на волосы Эллен.
— Да, — отвечает Эллен, краснея.
— Хорошо. Хорошо. Последнее время кругом
— Марена?
— Да. Марена. Во-от. Этот дивный красный цвет, этот глубокий красный лак. Каким чудом это должно было казаться после бледно-желтого. Страдивари использует его в Кремоне, Гальяно — в Неаполе, Тонони — в Болонье, и... но у вас для меня как раз Тонони, да? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне.
— Да, но не красный.
— О, — несколько разочарованно говорит Эрик Сандерсон. — Этого я никогда не мог понять. У старого Иоганнеса такой прекрасный красный в Болонье, но молодой Карло едет в Венецию и возвращается к старому желтому. Почему? Почему?
Он смотрит на меня сквозь свои совиные очки. Два его подмастерья продолжают работать, никак не реагируя на крики мастера.
— Боюсь, что не знаю, — говорю я. — Но что уж, я к этому привык, и на самом деле мне цвет нравится. Это не просто желтый, а такой медово-янтарный.
Я вынимаю скрипку из футляра, и Эрик Сандерсон крутит ее в руках.
— Да, — говорит он одобрительно. — Из медово-янтарных это, пожалуй, вполне неплохой медово-янтарный. Но она иногда звенит? Сыграйте что-нибудь.
Я играю полминуты из партиты Баха.
Он — с сомнением:
— Не так уж сильно звенит. Но я полагаю, она стесняется в компании. Оставьте ее здесь.
— Не могу, — говорю я. — По крайней мере, не на этой неделе.
— Но как тогда я могу вам помочь? И вообще, расскажите историю проблемы.
— Она звенела довольно ощутимо в нашу прошлогоднюю американскую поездку. Несколько месяцев назад ее поправили, но она снова взялась за свое через неделю-другую. Сейчас она пришла в себя, но я беспокоюсь, что это начнется снова.
— Причин могла быть масса. Вы были на Аляске и на Гавайях в течение одной и той же недели?
— На самом деле ни там, ни там.
— Лос-Анджелес и Чикаго?
— Именно так.
— Люди сейчас слишком много путешествуют, — говорит Эрик Сандерсон. — И слишком быстро. Если бы они были сделаны из дерева, они бы еще хорошенько подумали. Гм, немного состругано, — говорит он, заглядывая внутрь через зубоврачебное зеркальце. — Неплохо, однако. Трещин не видно. Может быть что угодно. Недавно была выставка венецианских инструментов. Думаю, они хорошо посплетничали. «Столько веков не виделись, моя дорогая. Ты слышала про „Фениче“? Я там была, когда это случилось первый раз, но мне удалось спастись. Бедная старая Серениссима50. Она теперь, конечно, потеряна для музыки, но все родилось там — опера, антифония... Во-от. Кто-то как раз недавно это обсуждал...» Где вы нашли эту скрипку?
— В Рочдейле.
— В Рочдейле, говорите? — Сандерсон поглаживает бороду, морщась.
— Да.
— В этом названии отсутствует поэзия. Никакой поэзии, вообще! Эшби-де-ла-Зуш51 — вот это нечто. Вслушайтесь: сандарак, даммара, мастика, канифоль... — Он произносит названия смол с мистическим благоговением.
Эллен вздыхает.
— Поэзия для меня важнее музыки, — говорит Эрик Сандерсон. — К тому же большинство музыкантов сидит на бета-блокаторах. Это вам дорого обойдется, — поворачивается он к Эллен, которая выглядит встревоженной.