Лишние мысли (сборник)

Москвин Евгений

— Вот, возьмите. Теперь слушайте меня внимательно. Завтра же вы отыщите в этом городе винную лавку на Западной улице… смотрите, вот точный адрес. Ее держит человек по фамилии Немчинский. Обратитесь к нему, скажите, что пришли от меня. Он даст вам денег за этот экспонат. Можете забирать их все себе, — говоря это, он снова испытывает благоговение, но когда замечает, что ему удалось удивить Надежду, оно сменяется гордостью покровителя — тем самым чувством, которое он испытывал когда-то по отношению к матери и которое было ему так дорого.

Но что ответит ему Надежда? Вот это Вадиму с трудом удавалось себе представить. Да, в детстве он так радовался и восхищался собою,

когда ему удавалось «укротить дождь». Но только ли в том состояла причина, что Вадим сумел этим помочь своей матери? А быть может, просто мало чего другого удавалось ему предвидеть и угадать? И действительно, сколько Вадим ни вспоминал теперь, каждый раз, когда он полагал, что некий человек при грядущей встрече должен поступить так или этому поступку будет сопутствовать такое-то событие, всегда все выходило иначе.

Ну а как тогда быть с нынешним приключением? Надежда все-таки придет на встречу?..

…После того, как он отдаст ей экспонат, то спустится в подвальное помещение, куда кроме него вообще никто никогда не заглядывает — вот почему подделки лежат хоть и не на самом виду, но поблизости, — зажжет свет и подойдет к картонным коробкам, сложенным в углу. Разумеется, дядя позаботился обо всем заблаговременно, и они поступили еще месяц назад. Вадим безошибочно выберет одну из коробок и достанет экспонат, точь-в-точь походящий на тот, который он только что отдал Надежде. Затем вернется в Главную залу и поставит его внутрь стенда…

…Вадиму не хотелось больше оставаться в доме Вирсова; он поднялся в отведенную ему комнату и, подойдя к столику с телефоном, позвонил в Дрезден и подтвердил заказ экспонатов. (Из обеденной комнаты он звонить не хотел. Снова встречаться взглядом с той фотографией на стене? Вадим знал, что испытает угрызения совести и боялся этого). Он положил трубку, но потом, зная, что дядя не спит, набрал его номер.

— Ах, это ты племянник!

— Да, я все сделал, подтвердил.

— Умница. Как провел время? Ты сейчас звонишь от Вирсова?

— Да. Собираюсь домой.

— Ага! Я как раз сейчас смотрю «Танцевальное шоу» — такие хорошие детки. Еще чуть-чуть и я сам пущусь в молодой пляс, — в трубке послышался скрипучий старческий смешок, а затем короткие гудки.

Вадим почувствовал, как его грудную клетку облизывает неприятное жжение. Вряд ли кто-то мог даже вообразить те отвратительные выкрутасы, которые стояли за этими безобидными словами, на первый взгляд казавшимися простым вздохом о неотвратимости. А если бы кому-нибудь стало доподлинно известно, о чем шла речь, этот человек, вероятно, не поверил бы, пока ему не представился случай, увидеть все собственными глазами. В телевизионном шоу показывали соревнования молодых танцевальных пар, и даже если дядя бывал очень усталым, насмотревшись на молодежь, приходил в такое возбуждение, что все его тело пронзала конвульсивная дрожь, а губы дергались и порывисто ловили воздух. С ним бог весть что творилось! Он поднимался из кресла и, охваченный безумным экстазом, начинал коряво выплясывать, выделывать руками пассы, стучать ногами, а иногда даже нестройно подпевать омерзительно дрожащим старческим голосом.

Когда Вадим впервые это увидел, он спросил дядю, что с ним такое происходит и не сошел ли тот с ума. «Мне плевать, — отвечал дядя, — поймешь, что к чему, когда станешь таким стариком, как я»…

…Вадим шел мимо кладбищенского забора; теперь в воздухе еще сильнее пахло озоном, и лишь это затянувшееся предвестие, казалось, сдерживало грозу, но еще чуть — и последняя балка, подпирающая ненадежную крышу, корчась от боли

и обвиняя огромные массы, проломится, уступив им, — на город обрушатся несметные водяные потоки. Он совершенно не думал о необычайном приключении, случившемся с ним только что, — перед глазами у него рождалась иная картина, заставлявшая похолодеть каждый лоскуток кожи. Он представил себе, как этот безумец совершает все необходимые приготовления к своему странному ночному танцу: снимает с себя всю одежду, тщательно сбривает щетину, но на этом не останавливается, а избавляется еще и от бровей и каждого волоска на дряблом теле, ножницами остригает голову… и только тогда удовлетворенно хмыкает и идет смотреть телевизор… Эта картина показалась ему настолько реальной и так страшна стала всему его существу, что он вздохнул с облегчением, когда через пять минут войдя в антикварную лавку и поднявшись на второй этаж в комнату дяди, обнаружил, что тот пляшет и дергается абсолютно одетый и никаким метаморфозам свое тело не подвергал. Его подбородок расписывал в воздухе голубоватые восьмерки, и как только дядя открыл рот, чтобы запеть, сбросил с себя мутную капельку пота.

Окно позади было настежь распахнуто, и Вадим знал: если дядя устанет и запыхается, то сядет передохнуть прямо на раму, а из-за плотной шторы будут торчать только две половинки его худых икр; вяло подергиваясь, точно два пингвиньих крыла, они так и не смогут унять в себе конвульсию танца, пока дядя снова не встанет на ноги.

— Ах, как же это славно! — подморгнул он племяннику.

Вадим подошел к окну и встревожено перегнулся через раму.

— Что случилось?

— Когда я подходил к магазину, видел на улице каких-то подозрительных ребят. Возможно, они хотят залезть к нам. Понаблюдай из окна, хорошо?

Дядя остановился и тоже посмотрел на пустынную улицу. Не увидев ничего, он снова повернулся к телевизору и принялся повторять пассы.

— Конечно, послежу.

Вадим перевел взгляд на бутылку крепкого ликера, стоявшую возле дивана.

— Если тебе вздумается выпить, смотри сильно не горлань.

— Не учи меня. Иди спи.

— Как скажешь. Спокойной ночи, — попрощался он.

СОЗЕРЦАНИЕ ФИЛЬМА

Короткометражный мультфильм о двух полостях

Дочь начинает плакать об умершей матери.

Это всего только карандашный рисунок на белом листе: туловище и голова двумерны; две руки-линии, две ноги-линии; шея-линия…

Она плачет сильно и долго, навзрыд, сотрясаясь, впрочем, только определенными частями рисунка: конвульсивно подергивается одна рука (правая) и одна нога (тоже правая), туловище то и дело изгибается в округлую скобу.

Это походит на различные деформации мертвого насекомого, когда по нему подолгу бьют молотком.

Хныканье истерическое, но низкое, гортанное; проходит минута, другая — в конце концов, это становится похожим на холерный кашель, сухой, непрекращающийся, до лопающихся сосудов в голове (которых не нарисовано).

Уголки экрана затираются черными треугольниками (как картина в картонной упаковке) — предвестие некоего исхода.

Тут шея дочери начинает постепенно набирать толщину, алеть. Черты детализуются, уплотняются — минута, и это уже настоящая женская шея, телесного цвета (тогда как остальное — все тот же примитивный детский рисунок), однако недолго шея сохраняет нормальный вид: с одного края образовываться шишковидный вырост, из которого вылупляется маленький человечек, состоящий совсем уже из одних черных палочек и точек.