Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
— Слышишь — тук-тук-тук?
— Слышу.
— Это оно бьется… Сердце! А ну-ка, прижми руку к своей груди. Слышишь?
— Ага! Здорово стучит, будто барабанчик.
— Вот-вот, правильно. Барабан жизни. Как только этот барабан замолчит — значит, все! Конец.
— А потом в землю человека закапывают?
— Да.
— А зачем?
— А человека уже не будет… Вот у тебя гармошка есть. Хорошо, звонко поет. А вытащи-ка из нее все — останется один футляр. А зачем он? В печку его.
— А ты, деда,
— Я — не-ет, — не совсем уверенно ответил Ковшов, — у меня есть мосты. Я в них буду жить. У меня есть ты. Я в тебе буду жить.
— А я, деда, когда буду старым, как Маршак, тоже умру? — Губы мальчонки вздрагивали, на глаза навертывались слезы. Он еще теснее прижался к Ковшову, готовый вот-вот расплакаться.
Старик проклинал себя в душе за то, что сказал о смерти всех людей, написавших любимые книжки Максима, и вызвал неразрешимые для ребенка вопросы.
— Э-э, брат, у тебя впереди большая-большая жизнь, — наконец заговорили он. — Вот видишь это море? Вот такая и будет у тебя жизнь. Ни конца ей, ни края. А потом появятся у тебя мальчишки, и мы с тобой в них будем жить. Мы с тобой никогда не расстанемся.
— А как у меня появятся мальчишки? — все продолжал размышлять Максим.
— Ты женишься. У тебя будет жена.
— Девочка?
— Да.
— Как рыжая Ирка?
— Может быть, как и она.
— Нет, она вредная, она укусила меня за палец. Лучше пусть моей женой будет Люська. Она всегда дает мне полконфетки.
— Пусть будет Люся, — охотно согласился Ковшов. — Вот как вы поженитесь, так у вас появятся мальчишки. Мы будем с тобой жить в них. — У старика задрожали уголки губ, и он крепче притиснул к себе внука. — Никогда мы с тобой не расстанемся. Слышишь? Нико-гда!
Он посадил Максима на гальку, стал сгребать ее, чтобы отвлечь от этого тяжелого разговора, но Максим снова спросил:
— И тебя не зароют в землю?
— Кого? Меня?! — взревел дед. Он вскочил, поднял тяжелый камень и ухнул его в море. — Видел, какой я?
— Деда у меня сильный! Деда у меня — борец! — тоже вскакивая, завопил Максим.
Ковшов медленно приложил к груди вздрагивающую руку. «Нельзя! Еще нельзя», — приказал он мысленно.
Скоро многие в городке приметили их. Крупный мужчина в мексиканском сомбреро и мальчик в красных трусиках появлялись то в кафе, то на пляже, то в парке, то на улице. Они как будто куда-то все время шли и шли и никак не могли дойти. Они все о чем-то серьезно разговаривали или весело смеялись, как равные.
Они появлялись на озере Рица, в кавказских ущельях, в сухумском обезьяньем питомнике, в море на палубе теплохода, в Новом Афоне на берегах прудов с белыми и черными лебедями. И Ковшов был счастлив оттого, что смог открыть для малыша эту сказку земли, и еще оттого, что он все время был с этим мальчонкой.
Часто их видели на берегу даже ночами: они сидели, прижавшись друг к другу, и молча смотрели на море. Над ними висела яркая луна, но на воде не было сплошной серебряной дороги. Она была полосатой: лунные полосы чередовались с черными. Черные возникали от равномерно идущих волн. Мальчишку и деда притягивала к себе эта полосатая дорога, убегающая в бесконечную даль. Ковшов знал, почему она тревожила его, а мальчонка еще не понимал, почему так хотелось смотреть и смотреть на нее.
Иногда они поднимались рано утром, чтобы встретиться с морем. Небо и море сливались в сером тумане, и их нельзя было отличить друг от друга. Ковшов и Максим видели только туман, а в середине его далеко, будто в воздухе, висящую черную лодку с рыбаком.
Всплывало малиновое солнце, похожее на красную луну. Сквозь туман на него можно было смотреть. И опять это обоих тревожило.
Власть моря была неодолимой.
Счастливые, они прожили у моря уже двадцать дней. Максим поджарился на солнце, просолился в море. Тетушка Анаида души в нем не чаяла. Ей все хотелось обнять его, потискать, подержать на коленях, умыть, причесать. Но Максиму это не очень-то нравилось. Он отбивался от ее ласк, увертывался от рук, но охотно лакомился ее дарами. А любвеобильная тетушка Анаида тащила и тащила ему конфеты, фрукты, пирожные. Потом начала приносить игрушки и наконец подарила дорогой алый костюмчик.
Подкупленный этим, Максим разрешил ей умыть свое чумазое лицо и нарядить себя. Причесывая его мокрые волосы, она радостно причитала:
— Ах, Серго, Серго, посмотри, какой у нас мальчик!
Ковшов смущенно крякал, косился на смеющегося внука.
— Козленок, горный козленок! Легонький, ловкий, ножки быстрые.
«Козленок» мгновенно вывернулся из ее рук и умчался в сад, вспыхивая огоньком между стволами. В саду ему разрешалось делать все что угодно.
Ночью Ковшову опять стало плохо.
Посыпался дождик. Все эти дни мучило яростное солнце, а сейчас в тропическую, влажную духоту волной накатилась свежесть. По пояс голый Ковшов вышел в сад и сел на скамейку. Дождик шлепал по его широкой спине, сочно щелкал по асфальтовой дорожке. В пахучих шарах туи он шелестел, в коре эвкалиптов, облезающей большими засохшими лохмотьями, трещал, а по упругим листьям винограда хлопал.
В каждом дереве у дождика был особый голос. Только море молчало, будто его и не было рядом.
Переборов острую боль, Ковшов сразу же пошел на веранду, вытерся полотенцем, стараясь не делать резких движений, и переоделся в сухое.