Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Закричали, заметались ласточки на чердаке. «Не бойтесь, дурные! — Кунгурцев улыбнулся им, а сам представил, услышал, как бы он изобразил на рояле это звонкое шараханье птиц. — Вы останетесь здесь. Меня не будет, а этот чердак и вы — будете, как были до меня. Но я уже никогда не увижу вас. Вот и ты, комнатушка, была до меня и будешь после меня. Все так же ночами будут пузыриться и трещать от ветра твои обои… Чего это я развожу мелкую философию на глубоком месте?» — удивился Кунгурцев улыбаясь.
Ему было и грустно, и хорошо: ведь он расставался
Кунгурцев взял рюкзак и стремительно, легко спустился по лестнице с чердака.
Еще только восемь.
Он нырнул в заросли леса.
Там и тут лежали павшие великаны — следы бурь.
Вон выпирает толстый длинный ствол. Его затянуло слоем мха и травой, на нем растут маленькие рябины, березы. Когда рухнуло это дерево? Сто, двести, триста лет назад?
Возле него горбатится дряхлая ель, навесы ее ветвей наполовину засохли, кора местами отстает, висит лохмотьями, отваливается. Зияет дупло, как орущий рот.
Это, конечно, дочь упавшей ели.
Немного в стороне вздымается седая, но все еще крепкая ель. Внучка упавшей! По ветру веют космы зелено-седого мха. Эта ель походит на лешего.
А вот и правнучка! В самом цвету, в самой силе. Большая, пышная, она прянула в небо, швырнула в него копье своей вершины.
Лежит в земле прародительница-ель, а кругом веют по ветру ее зеленые знамена. Дескать, не погибла, живу! А если бы в молодости не бросила она семян? Не отдала их земле? Себе оставила?
Автобус засигналил.
Кунгурцев принялся торопливо рвать цветы, траву. Сломил кисть рябины. Сунул все это в рюкзак. Туда же затолкал пригоршню красных осенних листьев, прихватил подвернувшийся гриб, длинную седую бороду из мха, что веяла по ветру, свисая с ели, оборвал ветку можжевельника.
Кунгурцев снова услыхал призывный гудок.
Под могучей сосной сгреб литые, плотные шишки и втиснул их в траву и цветы, выпиравшие из рюкзака…
В автобусе ему опять досталось последнее место. Он привалился на рюкзак, зажмурился. Локти ощущали твердость сосновых шишек и упругость травы и веток. И все время пахло ему хвоей, смородиной, грибами. И чудилось, что он снова лежит в ночной траве на берегу черного озера, похожего на извилистую реку среди гор…
Автобус остановился. Вышли перекурить, отдохнуть. Высоко, на отвесной стене горы, было высечено лицо Ленина. Шофер рассказывал о парне, который спускал с вершины люльку, привязанную к камням, и, вися над скалами, работал простым долотом. Работал он несколько месяцев. Проезжавшие шоферы оставляли ему на камнях узелки с едой и куревом. Задрав головы, они смотрели на работающего странного человека, и на них сыпались каменные крошки. Уезжая, они сигналили ему…
Поехали дальше. А давно ли он, Кунгурцев, был на берегу Телецкого озера?
Сейчас оно осталось вон там, за горами и лесами, живет само по себе и вечно будет жить. А на берегу его заветная, тугая палаточка. Гаснущий костер.
Проплыли мимо сумрачной скалы Большой Иконостас. В щелях, между огромными глыбами гранита, гнездились ласточки. Гомоня, они вились, словно тучи мошки…
Уже смеркалось, когда подъехали к вокзалу в Бийске.
Усталый, забрался Кунгурцев на вагонную полку, сунул под голову рюкзак и сразу же уснул. Сквозь сон различал запах брезента, пыли, цветов и травы. Так пахла далекая палатка у стога. Он глубже зарывался лицом в мягкий рюкзак, вдыхая этот запах. И все мучила какая-то тревога, но Кунгурцев в дреме не мог понять ее причину…
Он искал Елену. И тосковал. И думал, что если сейчас жизнь его не устроится, то она уже, наверное, никогда не устроится. Он искал и не находил ее. Он не знал, где она работает, не знал ее фамилии…
Однажды усталый Кунгурцев брел после репетиции домой, локтем прижимая к боку продолговатую, нежно пахнущую дыню.
Катились автобусы, троллейбусы, проносились такси. На прохожих сыпалась с тополей и кленов желтая листва, ветер огромной метлой подметал ее сразу во всю ширь проспекта. Небо хмурилось, обещая затяжной дождь. Было студено. Люди поднимали воротники плащей. Кунгурцев спешил домой. И вдруг он чуть не выронил дыню. Из дверей универмага прямо на него вышла Елена.
— Здравствуй, лодка! — радостно вырвалось у него.
Сильный ветер дул ей в спину, полы красного шуршащего плаща летели вперед. В ветре уже проносились редкие ледяные капли, щелкали ее в спину, а Кунгурцева в лицо и в бочок дыни.
Травина чуть дернула темной бровью и, глядя поверх его головы, уверенно прошла мимо. Кунгурцев растерянно повернулся вслед…
Когда он пришел домой, тетка спросила:
— Чего у тебя здесь в рюкзаке-то?
Кунгурцев машинально расшнуровал его. В лицо ударил бражный запах увядания. Он вытряхнул на пол почерневший ком увядшей травы, листьев и веток, забытых им в горячке работы…
Кудлатая хорошая собака
Шумит Чуйский тракт. Проносятся грузовые машины, автобусы, мотоциклы, велосипеды. Врывается в это движение и машина Чуланова. В ее кузове ящики с эмалированной посудой, а в прицепе мешки с цементом, тюки ваты. И кузов, и прицеп — это холмы, обтянутые брезентом, опутанные веревками. Чуланов устремляется к монгольской границе. Туда и обратно тысяча двести километров, четверо суток в пути.