Литература мятежного века

Федь Николай

О выступлении Проскурина чавкающая публика тут же и забыла. Только не Горбачев. Он как-то кособоко, с кривой ухмылкой придвинулся к оратору и пожал ему руку - без слов, подмигнув случившемуся тут писателю В.Г Распутину, члену Президентского совета, любимцу либеральной критики и окололитературной публики.

Приведем еще один фрагмент из его выступлений, пронизанного болью за состояние литературы. Шел VIII съезд Союза писателей СССР (27 июня 1988 г.). Тон задавали столичные русскоязычные ораторы, которым надоела "советская пещерая жизнь" и которые брали курс на разрушение русской культуры. Проскурин не мог промолчать, и он сказал свое слово. "Откуда, спрашивал он, - у некоторых ораторов столько раздражения, злобы даже в самой интонации? Зачем эта жажда слепого разрушения, какое-то патологическое желание все вокруг, кроме себя, унизить и оплевать? Здесь некоторые договорились даже до того, что у нас вообще нет литературы, что Союз писателей - некая свинцовая плита, что он удручающе реакционен...

Не хватит ли разрушения, не слишком ли много у нас и без того разрушено?.. Последствия массовых явлений в разрушении отечественной культуры конечно же незаметно перерастает в духовный кризис общества, и на них уже и сейчас все чаще глядят холодные и равнодушные глаза идущих нам на смену поколений. Что здесь может литература? Только одно - быть честной... Она многие годы была лишена возможности создавать полную, объективную и беспощадную картину о состоянии общества, серая бюрократическая верхушка которого как огня боится подлинной правды. Но вопреки всему, вопреки государственному поощрению именно серости, литература все же сумела сохранить свой авторитет в народе, но ей еще предстоят нелегкие, кровопролитные бои за высшие идеалы совести и справедливости". Он был прав: ожесточенные бои идут теперь не только за высшие идеалы совести и справедливости, но за судьбу России, за свободу народа.

***

Проскурину-художнику всегда было присуще активное отношение к социальной сфере жизни, стремление к правдивому отражению многообразных жизненных противоречий и человеческих судеб. При этом понимание им общественной среды идет через усложнение образа, внутри которого протекает глубокое и страстное разрешение конфликта. Такой метод восходит к традициям русской классики, в нем отражается творческая индивидуальность писателя, которого интересует ландшафт эпохи во всем богатстве и разнообразии его сложнейших проявлений. Для Проскурина существенно не только проявление антиноменклатурного критического духа, открытие новых граней жизни и мастерское изображение бытовых подробностей, но и широкий охват явлений действительности, восприятие народной массы как единого социального организма, с присущим ему общими идеалами и общей судьбой. Это важно подчеркнуть сегодня, в период всеобщего социально-политического кризиса.

Однако следует сказать и о диалектической сложности взглядов художника, обусловленной жестким давлением жизни в переходную эпоху, а равно шаткостью воззрений на жизнь литературной среды. В этом сыграло свою роль и несоответствие между утверждением высоких духовных и моральных качеств с одной стороны и растущим равнодушием широких масс - с другой. Подобная форма социального бытия проистекает из самой действительности, когда разграбление национальных богатств, всеобщее обнищание, попрание элементарных свобод и т.д. вызывает не протест, а пассивность и унылое равнодушие народа. Есть от чего прийти в отчаяние.

Обратим внимание на весьма примечательную, но сколь редкую столь же и важную для настоящей литературы особенность, а именно: он не только неповторим как художник слова, но обладает аналитическим складом ума, идущей от крестьянской мудрости и сметливости. Как философ, Проскурин по-своему читает книгу бытия. Да, все было, есть и будет, повторяясь на новом витке развития и обретая новые формы и смыслы. И все вернется на круги своя в вечном круговороте жизни. Его мысли глубоки и увлекательны. Вот хотя бы эти: "Пока мы живем, мы уверены, что мы - г л а в н о е в жизни, что на нас все начинается и заканчивается... Очевидно, это и есть непременное условие жизни, стимул ее развития, и в этом приятном неведении прошли по лицу земли неисчислимые поколения - пришли, были и исчезли. Величественные деяния многих народов, эпох, сонмы безымянных рабов, подневольных, безликих поколений и блестящих полководцев, могучих, не знающих пощады и милости тиранов время втиснуло в одну, порой невыразительную строчку в истории, да и ее продолжали и продолжают сжимать нарастающие и затем отмирающие новые эпохи и поколения: настанет момент, и наша эпоха, наши безымянные жизни, блистающая морозными звездами ночь, веселый, жаркий костер превратятся в с т р о ч к у и с т о р и и". Мудро, глубоко чувствуется пульс живой ищущей мысли, без которой тщетно говорить о настоящем художественном даре.

Человек издревле стремился слиться с природой, воспевал неисчерпаемое многообразие прекрасного, заложенного в ней. Картины природы поэтичны, если они захватывают наше воображение. Таковы пейзажи Пушкина и Гоголя, Л. Толстого и Тютчева, Бунина, Шолохова... Они насыщены внутренним динамизмом и глубоким психологизмом. У каждого художника свой пейзаж. Ф.И. Тютчеву присущи эмоциональная напряженность, философичность и меланхолия, И.А. Бунину - стремление через природу познать сущее, и, проникнув в ее тайны, постичь смысл человеческой жизни и т.д.

Особенность проскуринских пейзажей состоит в том, что в них остро ощущается присутствие личности писателя, его осознание слитности с природой, как ее неотъемлемой частицы. Вот одно из его признаний: "Что-то величественное, первобытное присутствовало в медленно текущей ночи, и никто не знал, какие же тайны она в себе заключила: я бы сейчас один под темным, взлохмаченным куполом неба, и только шорох и постукиванье

непрерывно ползущего по реке леса напоминали о деятельности человека. Вскоре и это отступило и тогда я что-то такое понял и в себе, и в жизни, отчего мне стало хорошо и покойно, пришло чувство полнейшего растворения в неповторимой гармонии камчатской ночи, меняя словно кто взял, поднял и понес, и чем выше и дальше я оказывался, тем меньше меня оставалось, я все больше и полнее сливался с ночью, ветром, дождем, и это продолжалось до тех пор, пока меня не пронизал ни с чем не сравнимый трепет окончательного исчезновения, сердце рванулось, подскочило, и я, с трудом проталкивая в занемевшую грудь воздух, опять прижался к шероховатому стволу лиственницы, услышал дождь, и шум ветра, и гул реки..."

Внутренняя экспрессия и выразительность в сочетании с богатством поэтических ассоциаций, сравнений и уподоблений - вот слагаемые проскуринских образов природы, выдержанных в мягких, пастельных тонах. Они - подобно голубому мартовскому снегу, вспыхивающему в солнечных лучах разнообразными огоньками и причудливыми красками, - навевают воспоминания, будят мысль, тревожат душу. Художник пользуется сочными, но не яркими красками, скупыми, но выразительными характеристиками. Его ландшафту присущ эпический, углубленно философский характер: он как бы подчеркивает, что гармония между человеком и природой стирает противоречия между ними, равно как между скоротечностью индивидуальной жизни и вечностью мироздания. Образы природы Петра Проскурина завораживают своим неисчерпаемым многообразием тонов и полутонов, беспрерывным движением и изменением, а мыслящий человек в ней всего лишь песчинка, гонимая ветром времени и терзаемая сомнениями.

Философия природы - это и есть философия жизни, осознанная как частица сущего... Смысл и назначение человеческой жизни, жизни вообще, ее неукротимость и место в вечном круговороте природы. Что движет, какая сила управляет ею? Инстинкт? Целесообразность? А зачем и к чему?.. Эти вопросы не дают покоя после того, как Проскурин - художник и мыслитель, а не просто наблюдатель, - увидел обреченных на гибель рыб. Вот и сегодня он следит за этими большими и медлительными рыбами, держащимися над самым дном. По каким-то непонятным причинам выбились они из осеннего, теперь почти зимнего хода кеты. Они пришли в свои вечные места на нерест, но пришли очень поздно. Потом, они, влекомые каким-то властным зовом, несколько раз приходили на безымянную протоку, и через прозрачный лед он опять видел больших медлительных рыб, все так же ходящих над самым дном и не мог объяснить, почему они опоздали, не пришли вместе с основной массой. В природе ничего не бывает зря, очевидно, так было нужно, здесь присутствовала выработанная миллионами лет целесообразность. А теперь произошел сбой или что-нибудь другое?

"То чувство, что постепенно охватывало меня, - пишет Проскурин, передать невозможно, да я и сам не знаю до сих пор, что это было, пожалуй, можно сказать одно: какой-то глубинный, неизвестный ход жизни затягивал и затягивал меня в свой процесс. Происходило нечто такое, о чем я до сих пор и не подозревал и что глубоко и как-то болезненно-ярко отражалось во мне, не в душе, не в сердце, а как бы во всем моем существе, и я опять начинал чувствовать себя всего лишь ничтожно малой и все более растворяющейся частью в каком-то мощном непрерывном потоке жизни, и мне было хорошо и покойно. С первого взгляда казалось, что в протоке вода совершенно недвижима, стоило же присмотреться к рыбинам, выбивающим в песке и мелкой гальке небольшие ямки, сразу становилось видно, что поднимаемые ими буроватые облачка мути донное течение почти неуловимо медленно относит в сторону, вниз. Рыбы, с загнувшимися челюстями, горбатые, с обтрепанными хвостами, рыли ямки с упорством и терпением. Они шевелили песок и гальку носами, бились плавниками, извивались из последних сил, колотили о дно хвостом, ложились на бок и бились о дно всем телом, и опять начинали раздвигать песок и гальку все в одном и том же месте носом. И тогда в готовое углубление на дне откладывалась розоватым бисером икра, тут же вспыхивало и облачко молока и рыбы начинали теперь уже нагребать на оплодотворенную икру песок и гальку и трудились до тех пор, пока на дне протоки не возникали небольшие бугорки, тогда, обессиленные, еле-еле шевеля изодранными плавниками и хвостом, они становились на караул, каждая у своего бугорка, они неумолимо засыпали, уходили из жизни, но до самого последнего конца продолжали держаться у гнезда своего будущего потомства, они угрожающе поворачивались на всякую тень, на малейшее чужое движение рядом, выставляя вперед горбатые челюсти... И даже слабое течение валило их иногда набок, отволакивало в сторону, но они упорно и до последнего момента возвращались к гнезду.

Я не мог оторвать глаз от одной такой рыбины. Большая, с обломанным, словно кем-то безобразно обкусанным хвостом, она вот уже третий раз заваливалась набок, и ее неотвратимо волокло по дну, словно она начинала дремать, и всякий раз она каким-то последним усилием просыпалась от своей дремы и в смертельной дрожи, судорожными толчками, как бы ползком возвращалась назад... И когда поразившую меня рыбину окончательно завалило набок и уже бесповоротно повлекло вниз, я еле-еле удержался, чтобы не закричать от какого-то непереносимого, звериного могущества и ужаса жизни..."