Литература мятежного века
Шрифт:
Какой блистающий ряд зачинал он собой: Мордюкова, Смоктуновский, Зыкина, Басилашвили, Ульянов - все ранее зело "обиженные" и "обездоленные" советской властью и особенно русским народом, - возалкали буржуазной свободы и прокляли свою родину.
Протекло десять лет капитализации России, наступил новый век, а русская (именно русская, а не российская) интеллигенция все также стоит на росстани дорог. Куда идти? Да, она проявила свою неподготовленность к войне мировоззрений, более того, стала участником разрушения национальной самобытности, проводником западного образа жизни. Она никак не может осознать, что Россия предоставляет особую истинную цивилизацию, и относиться к ней следует не только с гордостью, но и с большой бережливостью. На поверку интеллигенция оказалась неспособной защитить справедливую, разумную и человеческую основу социализма, вырвавшего из нищеты и духовного закабаления огромные пласты народа. Разумеется, это относится не ко всем ее представителям, но что изменилось к окончанию ХХ-го столетия? Опять вереницы "народных", "заслуженных" и "лауреатов", восхваляющих
В то же время, иные столичные литературные светила и сегодня, когда во всем мире спадает истерия антикоммунизма, продолжают активизировать свои антисоциалистические амбиции, не брезгуя самыми недостойными домыслами. "В одной из... бесед с председателем Союза писателей Валерием Ганичевым меня поразило одно место, - пишет Владимир Бушин.
– Он рассказывает, что было создано общество дружбы с болгарами, как крыша для русских патриотов, и их притесняли, их обвиняли в национализме, и чтобы смыть с себя обвинения в чрезмерной русскости, они устраивали заседания своего общества то в Тбилиси, то еще где-нибудь в национальной республике... И вот в 1972 году они летели из Тбилиси в москву. И вдруг, когда пролетали над краснодаром, над Кубанью, Семанов и Кожинов встали и сказали: "Почтим память Лавра Корнилова, погибшего в этих местах..." И это 1972 год. Валерий Ганичев главный редактор крупнейшего и влиятельнейшего издательства "Молодая гвардия", другие тоже немалые должности занимали... Вадим Кожинов позже вспоминал, мол, у него был в шестидесятых годах краткий период диссидентства. Это неправда. 1972 год. И они чтят память лютого врага советской власти (...) Разложение проникло чрезвычайно высоко, и антисоветизм становился моден именно в кругах наших чиновных верхов и интеллигенции, а не в народе... Мне, однажды, Валентин Сорокин, наш поэт, и сопредседатель Союза писателей (с августа с.г. зампред СПСП - Н.Ф.) тот же вопрос задал (...) "Почему так сразу все рухнуло?" Я ему ответил: "Так ты почитай свои даже нынешние стихи, и тем более статьи... Они же антисоветские. Ты изображаешь Ленина черт знает как, Мавзолей изображаешь, как какой-то кровавый волдырь на теле земли. Ты Михаила Горбачева называешь последним ленинцем... Вот поэтому все и рухнуло враз"". ("Завтра", № 28 /451/, 2002). Увы, сегодня немало тех, которые по слову ученого Сергея Кара-Мурзы, "целят в коммунизм - стреляют в русских". Конечно, политические убеждения - дело личной совести, но зачем же прикрывать их патриотическими лозунгами? Размышляя о типе деятеля культуры 90-х годов, Проскурин писал: "Нынешние "подлые времена" жестко поделили всю творческую интеллигенцию, в том числе и писателей, на три категории - это абсолютно скурвившиеся "борцы", которые нынче со смаком плюют в колодец, из коего пили всю свою жизнь с младых ногтей и до седых волос. Можно было бы развернуть эту тему шире и глубже, но не о них сегодня речь. Вторая - это те признанные и всемерно отмеченные "летописцы народной жизни", которые теперь, подобно пресловутой купеческой дочери, и патриотическую невинность пытаются соблюсти, и вполне конкретный материал приобрести. И тут стоит сделать первый шаг. Третья категория - это стоики, не променявшие идеалы на чечевичную похлебку, не продавшие, не предавшие, не пошедшие в услужение е жестокой, циничной и вороватой власти. Их, к сожалению, единицы. Старшие умирают, не сдавшись, молодые еще не подросли".
***
"Число зверя" московский роман. Естественно, автор не мог избежать показа хотя общего вида столицы и ее обитателей - и он сделал это. Портрет, созданный им, далек от лубочной картинки и тех поэтических преувеличений, которыми иные сочинители потчуют сентиментальную часть московской публики. Художник с присущей ему правдивостью и проницательностью показывает таинственное чрево огромного города, а сверх того рисует коллективный образ тех его обитателей, в котором, как в капле воды, отразились негативные, опасные тенденции. Всякий большой город, так же, как и человек, имеет и свою изнанку, и свое парадное лицо: Москва подчиняется все тем же извечным правилам, хотя у нее есть и своя особенность.
В чем состоит эта особенность? От многих других мировых столиц, пишет автор, Москва отличается большей многослойностью и почти фантастической причудливостью в переплетении самых различных видов и слоев уже в самом своем чреве. XX век внес в русскую жизнь невероятные образования и ответвления и в самой человеческой сути и породе, равно как и чудовищные катаклизмы и смещения, поразившие Российскую империю в последнем веке второго тысячелетия. Всяческие ускорения и преобразования породили не только самые новые отношения между людьми, но и поразительные разновидности самих обывателей, никогда ранее не встречавшиеся. Появились целые элитарные сословия партийных, комсомольских, профсоюзных и прочих руководящих чиновников, все всегда знающих, как они полагают, и оттого указывающих, наставляющих и поучающих, как нужно жить и развиваться целому государству. Сие, так сказать, лишь видимый миру слой московского обывателя.
В то же время в этом огромном городе существуют, казалось бы, совсем уж невозможные типы, уже самим своим существованием придающим, по мнению несколько нагловатого обывателя, столичной жизни некий шарм. Подобные типы не несут никакого труда, необходимого для существования. Они нигде и никогда не работали, но всегда могут прикрыться видимостью работы. По всем законам природы они не могли жить, однако же живут, и часто даже неплохо живут. Они не принадлежат к уголовному подполью,
Движим желанием отыскать мажорные тона и ритмы, художник жадно всматривается в жизнь и нравы города - и не находит их. И от того все настойчивее звучит ирония (проскуринская ирония, тонкая и язвительная), перерастающая порою в сарказм, ранее не свойственный ему... В Москве, городе, особом, где жизнь и работа не останавливается ни днем, ни ночью вот уже в течение многих веков, сама историческая ипостась города лепит духовную суть и образ человека, - было много непостижимого для людей иной, не столичной породы. Несмотря на то, что серединная Россия, колыбель русского народа, становилась все запущеннее и безлюдней, сама Москва неудержимо росла и крепла, она давно уже стремилась не только ввысь, но все глубже и пространнее уходила в землю. Теперь уже и под самой Москвой, как ее опрокинутое отражение, вырастал еще один город со своими дорогами, дворцами, убежищами и своей тайной и явной жизнью, со своими обычаями и обрядами, и никто бы из властей придержащих не решился утверждать, что он контролирует жизнь этого города полностью - в таинственном чреве его из века в век шла своя непрерывная, кропотливая, не зависящая ни от какой смены властей и режимов, глубинная деятельность по наращиванию и укреплению самой души города.
В Москве сложился и все более укореняется тип умственного и сугубо городского человека, который никого вокруг себя, даже в соседней квартире, не знает, да и не желает знать, хотя он обязательно знает или мнит, что знает все происходящее в Москве, в стране и даже в масштабе всего человечества, и это все в большей степени составляет смысл его жизни, с иронией сообщает романист. Самое же главное, что такое опрокинутое сознание начинает все больше считаться самой сутью русского человека и самого русского инстинкта. Немалую лепту в такое положение дел вносили и всяческие революционные учения, как правило, чужеродные для истинно русской души, и всякие философствующие мудрецы, упорно возвещающие о всеотзывчивости русской души вплоть до ее полного растворения, на благо человечества, в иных племенах и народах. И зримей всего это ощущалось именно в Москве. Здесь же сложился новый тип человека всемирно отзывчивого, ничего не знающего и не желающего знать даже о себе самом, не только о соседе за стенкой, но неукоснительно знающего обо всем происходящем и вообще в Москве и в самых ревниво оберегаемых ее покоях, допустим, в том же Кремле, и, конечно же, во всем угнетаемом мире...
Тут, как видим, на лице художника заиграла саркастическая усмешка, которая так и останется до конца описания Москвы.
Итак, поскольку до этого речь шла о весьма колоритном облике города и его обитателей накануне сладкой перестроечной поры, будет грешно не упомянуть и о том, какие метаморфозы произошли со столицей за последние десять лет. Впечатляюще показано сие в повести "Свадьба с приданым"(2001г.). За короткий срок москвичи напрочь забыли о своей былой советской жизни и своей спеси, но не успели опомниться и сообразить, что к чему, как все вокруг было захвачено лицами кавказских и азиатских национальностей: все магазины, ларьки, казино, бани, гаражи, заправочные и даже школы и поликлиники, старые жилые дома оказались в руках бесчисленного шумного и вездесущего племени.
Между тем Москву захлестнула неутолимая жажда денег, власти, разврата и крови, в моду вошло стремление убивать неугодных у двери их собственных жилищ, а десятилетних девочек и мальчиков покупать на сеанс, как любят выражаться знатоки и ценители особенно изощренных удовольствий, непременно у Большого театра, где постоянно витали бессмертные тени великих жриц и жрецов прекрасного и бессмертного - и в этом был свой особый шик после советской эпохи затхлого воздержания, и уже с самого начала предрасполагало к распаленным мечтам и ожиданиям. Происходили и совершенно сверхъестественные метаморфозы: вчерашние начальственные коммунисты в один перекрут становились яростными и беспощадными хозяевами финансовых империй, огромных монополий с миллиардными доходами и непримиримыми врагами вчерашнего равенства и братства.
Высшие церковные иерархи прилюдно благословляли и лобызали убийц и растлителей, на которых еще не высохла кровь их невинных жертв, на помойках умирали тысячи нищих, пенсионеров и бездомных детей, рядом мчались потоки роскошных лимузинов с тонированными стеклами в сопровождении свирепой и беспощадной охраны, в любой момент готовой вступить в бой с любым противником, а не знаменитую Останкинскую телевизионную башню до первых петухов после полуночи теперь слетались, как по волшебству воскресшие, все московские маги, колдуны и ведьмы, иногда в весьма презентабельном обличии ведущих дикторов и дикторш знаменитого на весь мир махровой ложью нового российского телевидения, - там они, раздевшись донага, порхая вокруг острого шпиля знаменитой башни, как и положено этому суматошному и бестолковому племени, прежде всего устраивали свальный грех, причем особы женского пола лихо галопировали на особах мужского пола, оседлав их особым телевизионным способом, а именно задом наперед.