Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Шрифт:
Полицейские словно провалились сквозь землю. Конные городовые удирали по проспекту.
Рабочие заполнили улицу. Откуда-то появился узкий красный флаг и затрепыхался над головами.
Корнеич с трудом протискался к воротам.
У ограды с окровавленным лицом, раскинув руки, лежала Гранька, оглушенная взрывом. На ветхом пальтишке и платьице — белая пыль и осколки стекла. В белой известковой пыли и старые полусапожки, второпях надетые на голые ноги».
Дедушка вздохнул, приумолк.
Многим уже было понятно, о ком
«Время шло, — продолжал дедушка, — выросла Гранька, умная стала, статная, а на щеке коричневатая полоска и на подбородке, на лбу — щербинки. На вечеринках кавалеры девушек танцевать приглашают, а Грушенька в уголке сидит или стоит у стенки, до нее никак очередь не доходит.
В ту пору хороших невест сватали. Богатые люди со Средней Рогатки меня домом, огородами соблазняли. Грушеньку я тоже знал, но особого внимания на нее не обращал, пока не произошел один случай. Старик-кузнец, задушевный друг Корнеича, рассказал мне всю эту историю.
С тех пор я стал искать встречи с Грушенькой. Приду бывало на вечеринку, гляжу на нее откуда-нибудь со сторонки и думаю: „Как же случилось так, что я прежде тебя не приметил, скромности и приятности твоей не увидел?“ Стал думать о ней неустанно, других замечать перестал, лицо ее мне стало казаться особенным, светлым. И вот уже скоро пятьдесят лет, как мы живем с Аграфеной Ивановной, и до сей поры мне представляется, что лицо у нее светится…»
Аграфена Ивановна, пришедшая приглашать гостей к столу, своим появлением прервала рассказ. Она стояла в дверях, полная, гладко причесанная, в белом переднике, с засученными рукавами, и улыбалась.
Улыбка Аграфены Ивановны, казалось, и действительно освещала и согревала всех.
С. Сахарнов
День рождения
«Иван Мичурин» — громадный, с черными бортами и белой надстройкой, пароход — шел с грузом и пассажирами из Одессы во Владивосток через Тихий океан.
Панамский канал уже позади.
Котька — целыми днями на палубе.
Океан, ох и громадина! Восьмой день плывет и плывет навстречу. Ни берега, ни ветки в воде — ничего.
За кормой, гляди, гляди, косатки. Раз! — вырос из воды черный плавник. Два! — ушел ножом в воду.
Закинешь голову, — над мачтой хороводят буревестники. Крылья узкие, белые. «Рив! рив!» — плачут.
Из люков чумазые машинисты-фокусники: высунет голову, глотнет воздуха и пропал, будто провалился.
Повар — кок — гремит бачками, орет кому-то:
— Черт мазутный, где пар?
Хорошо! А завтра-то, завтра — 14 июля, день рождения!
Котька влетел
Спросит бывало:
— Вырастешь, пойдешь к нам работать?
Отец услышит, засмеется.
— Жди! Костя — в меня. Крановщиком будет. Берегись, — вира!
Раз — мать на руки и к потолку. Вот тебе и вира! Та — ох! — и спору конец.
Котька уткнул нос в подушку, вспомнил. Отец, уезжая во Владивосток, сказал: «Приезжай, сынка, — там охота! Двенадцать стукнет — куплю ружье».
Ого-го! Двадцатый калибр! У Котьки дюжина патронов собрана. На кино сэкономил.
Через неделю Владивосток.
Если сильнее зажмуриться — вот так! — сначала в глазах побегут зеленые точки, а потом можно увидеть, что будет завтра. Вот он просыпается. На стуле «Аэлита» — подарок. Мать везет ее тайком из Одессы. Котька лазил в чемодан, — видел. Вот он выходит на палубу. «Как дела? — кричат из машинного люка. — Двенадцать навертело?» Кок вытирает красное лицо колпаком и два раза показывает по шесть пальцев. «Знает!»
С капитанского мостика спускается сам Гордей Митрофанович, забирает Котькины пальцы себе в ладонь и басит:
— Растет смена? Расти, расти. Море большое, ему большие люди нужны.
Он крепче натягивает на голову, от ветра, фуражку — белая, козырек весь в золоте — чудо! — и лезет обратно на мостик.
День рождения в море. Это — да!..
Но мечты обрывает мамин голос:
— Костя, идем ужинать!
Очень-то нужно. Ох, и неохота вставать! Всё равно же есть на ночь вредно.
За столом Котьке не сидится. Повозил ложкой в тарелке. Спасибо. Встал — и за шахматный столик. Гоняет взад-вперед пешку, чего-то ждет.
Когда все разошлись, Котька подобрался к стенному календарю и поднял листок «13 июля». Четырнадцатое число на месте. А куда же ему деться! Эх, скорей бы утро!..
Котька лежал под свежей простыней и часто, часто, чтобы уснуть, моргал глазами. «Так-так!» — вызванивали стены. В круглом окошке качались звезды. Потом они расплылись зелеными пятнами, поплыли куда-то в сторону и вместо них пришли пароход, отец с ружьем, черные косатки, капитан в белой фуражке… Сны обрывались, лезли друг на друга и вдруг кончились.
Котька проснулся.
В окошке желтело небо. Книги на стуле нет. Матери тоже. Что такое?
Котька натянул штаны, ботинки, вышел в кают-компанию. У стенного календаря стояли мать и Гордей Митрофанович. Капитан что-то объяснял маме. Лицо у нее было расстроенное.
«Что-то случилось!» Котька подобрался ближе и скосил глаз на календарь.
Вместо долгожданного 14-го числа на календаре было уже 15 июля.
— А где мой день рождения? — ахнул Котька.
— Во-первых, здравствуй, — начала мать, — а во-вторых, — она запнулась, — не волнуйся: 14 июля для нас в этом году не будет.