Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3

Погодин Радий Петрович

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛИЗКИХ

Германия знать о нем не должна. Запретно имени упоминанье. Изредка только жена С Тельманом получает свиданье. Она у врагов на виду Под угрозою расправы близкой. Письма, что от Тельмана к жене идут, Ей дают в гестапо читать под расписку; В них нет ни щемящего горя, ни жалоб, Нет ничего, что чужому сказало б, Как он страдает без дружбы, без света В долгую зиму, в тюремное лето. Сквозь решетку видя неба клочок, — Вспоминает Тельман простор дорог. ………………………………. В доме лесника тишина. Утро ясное, день воскресный, До того, как проснулись дочь и жена, Тельман встал, напевая песню. Он умылся водой ледяной Из бадьи широкой. Тельман шел. Всё дышало весной, Осветился лес на востоке. В ярком солнце снег голубел, Набухали на ветках почки. Так он шел и шутливую песню пел, Собирая подснежники дочке. Возвращаться пора сейчас. Солнцем залита вся опушка. Осторожно он дверь приоткрыл. Восемь раз Прокричала в часах кукушка. Слышен

колокола удар. Улыбаясь, Тельман хлопочет, Раздувает маленький самовар — Подарок тульских рабочих. Тельман с ним возиться любил, — Слушал, как закипал он, звонок… — Встаньте! — близких он тормошил, День какой! — И дочка спросонок Руки тянет к нему сейчас: — Хорошо, что ты с нами, Тедди. Так уже бывало не раз — Обещаешь, а всё не едешь. …Это утро в сторожке лесной Оттого ему памятным стало, Что вот так собираться семьей Доводилось Тельману мало!

ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ!

В тот памятный и грозный час, когда Шли самолеты с черными крестами, Обрушивая бомбовой удар, И по колосьям побежало пламя, Сергей, Советской Армии солдат, — Принявший боя первого крещенье, Тех вспомнил, кто с фашистами в сраженье Вступили много лет тому назад. Он Тельмана улыбку не забыл И крепкое его рукопожатье. В фашистских тюрьмах, в глубине могил Погребены родные наши братья. Он, юный пионер, им письма слал, Он, комсомолец, полюбил их песни… Вот показались Танки в мелколесьи. Он своего врага в лицо узнал! И это человечества был враг, Фашист, что в тридцать третьем сжег рейхстаг, Кому американские магнаты Давали для войны моторы, сталь. Кто, оглушив Европу криком «хайль», Ворвался к нам под грохот автоматов… Стояли насмерть Родины сыны! Сергей был ранен в первый день войны. Сгустилась ночь. Его спасли тогда Две комсомолки из погранрайона. На поле смерти, в девичьих ладонях Была живая Родины вода. Тускнеет взгляд. Сестра, водою брызни, Верни его к борьбе за счастье жизни, В ряды неисчислимые верни. Ждет впереди нас долгий путь, товарищ, Боль поражений, горький чад пожарищ, Смерть близких… Но за эту тьму взгляни, — Победы небывалые огни Увидишь ты, — хоть взорван Днепрогэс И Украины города ослепли, И в черных дымах синева небес, И золотой пшеницы никнут стебли… В зенитных вспышках небо над Москвой, В кольце блокады город над Невою, Панфиловцы еще не вышли в бой, И подвиг свой еще не совершила Зоя, Но всё ж победы светятся огни… А тот, о ком ты помнил в эти дни, Кого живым враги похоронили, Кто заточен в тюрьме девятый год, В безмолвной, бронированной могиле, Он верит, он твоей победы ждет. Ему приносят карту наступленья. На клинья и на стрелы смотрит пленник. «Что ж, Тельман, Вы теперь сдаетесь?» — Нет!

ОН ВИДЕЛ ТЕЛЬМАНА

Кончается победный сорок третий. Мы в сорок первом отступали здесь. Луна сквозь ветви, как прожектор, светит, Передвиженьем скрытным полон лес. И словно на огромном полустанке, Как поезда, Ждут отправленья танки. Отчетливо всё видно из окошка. В сторожке темной венчик света слаб, — Мигает парафиновая плошка. Здесь был еще вчера немецкий штаб. Сергей стал переводчиком военным. Прошли десятки пленных перед ним, — Те, кто в своих признаньях откровенны, И те, кто поражен безумьем злым. Ночь на исходе. Тени стали резче. Прилечь бы. Вдруг звонок средь тишины. — К нам только что доставлен перебежчик. Его вы срочно допросить должны. Своими ранен в спину. Он в санбате, — Горит в глубоком небе свет зари. Худой, костлявый немец на кровати, Приподнимаясь, Тихо говорит, Не пряча глаз: «Herr Oberleutenant! Я Тельмана так видел, словно вас, Полмесяца назад. Служил я прежде в Бауценской тюрьме; Перед отправкою на фронт проститься К товарищу пришел, сказал он мне: — Здесь Тельман! — Жив!? — Ты можешь убедиться. Он разрешил, хоть многим рисковал. — Войди. — Я на пороге молча встал. Теперь об этой встрече удивительной Скажу вам, ничего не утая. Я не поверил: „Тельман — вы, действительно?“ Тогда он улыбнулся: „Это я“. О самом важном для себя спросил я. На мой вопрос он дал ответ прямой: — Германии не одолеть Россию, Я знаю — победит советский строй! Я верю, что народ наш будет в дружбе С народами страны советской жить. Сюда идут. Расстаться было нужно, Но главное мне удалось спросить. Сказал мне Тельман, — к нам идет спасенье, Он сохраняет веру в свой народ». ……………………………………… Сергей везет в штаб фронта донесенье. Шофер дает машине полный ход. Дивизиям дорогу пробивая, Громады танков двинулись в прорыв… Полковник донесение читает. — Товарищ маршал! Тельман жив! В своей надежде и в своей печали Всегда он с нами, гнету вопреки. … Лежат пилота руки на штурвале. Орудия БМ загрохотали, Идут на запад русские полки!

БЕССМЕРТИЕ

Оживают Нева, Неман и Висла, Ломают лед упрямые воды. С армиями шагает на приступ Весна сорок четвертого года. Мы к тебе приближаемся, Тельман, — слышишь? Громим бастионы Пруссии Восточной. …Из канцелярии Гиммлера вышел Приказ совершенно секретный, срочный. Тельмана вталкивают в машину. Железные задвигают дверцы. В заходящем солнце — холмы, долины Страны, которой он отдал сердце. Для нее, он верит, — придет однажды Избавление от фашистского ада… Надпись «Свое получает каждый» Выкована на Бухенвальда [1] ограде. Сколько тут замучено братьев! Подвиги их враги не скроют. «Каждому — свое!» Палачам — проклятье, Бессмертье народной борьбы — героям. Пулеметы на лагерь смотрят с вышек. Окруженный врагами, Тельман вышел. Каждый метр этой дороги Вмятинами Последних шагов отмечен. Огонь опалил лицо на пороге, Страшным жаром Дохнули печи. Я лицо человека вижу, Гневные глаза голубые. Тельмана слова последние слышу Через

стены глухие. Испепелить его волю властную Пламя не в состоянии. И народы мира слышат — «Да здравствует Свободная Германия!»

1

Бухенвальд — концентрационный лагерь близ Веймара, где 18 августа 1944 года совершилось злодейское убийство Эрнста Тельмана.

ИЗБАВЛЕНИЕ

Альпийскими фиалками, травою Лужайка заросла в кругу дубов. Поодаль, отдыхая после боя, Дремал, не слыша птичьих голосов, Солдат советский под высоким небом. Горячею рукой коснулся век Закатный луч. Нет, воин спящим не был, Сергей увидел, — он уснул навек. Подостлана друзьями плащ-палатка, На гимнастерке сгусток кровяной И над колеблемою ветром прядкой Подшлемник темносерый шерстяной. Бойца в земле немецкой погребая, В конце войны, в последний час пути, Мы знали, Есть Германия другая, И мы обязаны ее спасти. Из-под эсесовского автомата, От смерти, что осталась позади, — Она бежала к нам В лохмотьях полосатых, С петлей на горле, С пулями в груди. Был этот путь последний Самым страшным, — Смерть обманув, Превозмогая боль, Дойти, увидеть звезды на фуражках, Родное имя крикнуть, как пароль. Ночное небо расчертили пули. Светла Советской Армии звезда. Знакомые гудки! То потянули В Берлин из Сталинграда поезда. Они бегут расшитой колеею. Победоносным силам нет числа. Последнее сопротивленье злое — Кирпичной, темнокрасной пыли мгла. Встает рейхстаг, зажженный в тридцать третьем. По логову врагов удар! удар! А на окраине голодным детям Суп разливает в миски кашевар. Ты помнишь, Под Берлином, в дымке рощиц В незабываемый, счастливый час, Мы услыхали от регулировщиц — С победой Сталин поздравляет нас. И звездный небосвод над нами вырос, Весь обращенный к лучшим временам. И полнотою мира, мира, мира Пришло заслуженное счастье к нам. Победные ракеты стали рваться. Нарушив затемненье, вспыхнул свет. К нам гарнизон фашистский шел сдаваться. Он знал, — в сопротивленье смысла нет. И в «Оппель-адмирале», грязно-сером, Угрюмо сгорбясь, ехал генерал. Ползли бессильно «тигры» и «пантеры», Комбат наш пленных сотнями считал. Нам среди них Встречались и такие, Что говорили: «Я — рабочий, Демократ». Но отражались в их глазах — Варшава, Киев, Кровь Лидице, горящий Сталинград. Толпою шли немецкие солдаты. Один за каждой сотней конвоир. Умолкли орудийные раскаты. И реяло над нами: «Миру — мир!»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Германская республика, живи, Цвети и землю убирай снопами! С тобой народы говорят словами Великодушной дружбы и любви. Германия, мы помним твой позор: Костры из книг, зловещие парады, Убийства, пытки, мракобесья вздор, Накатанные смертью автострады. Пусть вольно зеленеет деревцо, Обрызганное утренней росою, Пусть малыша счастливое лицо Не затемнится тенью грозовою. И покрывают заросли плюща Разбитых стен угрюмые изломы, И ласточки взлетают, трепеща, Над маленьким, надежно скрытым домом. Здесь жизнь, уничтоженью вопреки, В победном поднимается цветенье. Сергей, ты не забыл тепло руки И Тельмана запомнил приглашенье: «Когда-нибудь и ты приедешь к нам, Желанный гость Германии свободной, — Пускай тебе, дружок мой, будет там Так хорошо, как мне у вас сегодня!» С Сергеем мы идем в толпе друзей. Но что это?! Зачем все расступились? И почему здесь вдоль аллеи всей Торжественно ряды остановились?! Две женщины проходят меж рядов — Жена и дочь. И над толпой раздельно Подхватывают сотни голосов Родное имя: Тельман! Тельман! Тельман! И о едином фронте старый марш Звучит над ними молодо и громко, И Тельман, дорогой товарищ наш, Напутственное слово шлет потомкам. Для тех, в кого он верил, Ждал все годы, Завет передает теперь он свой: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой! [2]

2

Этими строками Гете Тельман заканчивает свое последнее, дошедшее к нам письмо.

С. Островских

Начало дружбы

Из рассказов офицера, участника войны с Японией

Рис. С. Спицына

Я возвращался из Харбина на станцию Хэйдаохэцзы, где в то время стоял наш полк. Пассажирские поезда тогда еще не ходили по этой линии. Ехать пришлось на товарном поезде, который шел под нашей охраной. Вагоны почти доверху были забиты японским военным обмундированием, мешками с рисом, желтым тростниковым сахаром и большими жестяными банками с галетами. Всё это добро, погруженное в Харбине, на воинских складах Квантунской армии, теперь направлялось в Муданьцзян для военнопленных японских солдат и офицеров.

Со мной ехал рядовой Максим Зайчиков, числившийся в моем взводе на должности подносчика патронов. В командировки я иногда брал его с собой в качестве ординарца. Это был девятнадцатилетний паренек, колхозник из Воронежской области. Я полюбил его за хозяйственность и доверял любое дело, зная, что он сделает его, если и нескоро, как другие, то добросовестно, так, что переделывать не придется.

В вагоне, где мы устроились, лежали тюки японских форменных шуб, крытых тонким зеленым брезентом, с воротниками из собачьего меха, такие же шапки-треухи и еще какие-то предметы солдатского обмундирования. Всё это было сильно пересыпано нафталином, и от его запаха у меня закружилась голова. Зайчиков полез наверх, выдернул две шубы из тюка, старательно вытряхнул их и устроил мне постель.

— Отдыхайте, товарищ старший лейтенант, — предложил он, легко спрыгнув сверху. — Мягко, благодать!

— А ты?

— Сперва чайку раздобуду, а потом тоже завалюсь. Охрана у поезда крепкая, бояться нечего. Вот только сахарок вышел, но ничего, добудем.

Пить чай мне не хотелось. Я сразу же залез наверх, но уснул не скоро.

Со станции Харбин поезд тронулся часов в шесть. На первой же остановке Зайчиков познакомился с другими солдатами, и в вагоне удивительно быстро появились в изобилии галеты, сахар и даже мятные лепешки, похожие на пятнадцатикопеечную монету. Потом он сбегал к паровозу за кипятком и, расстелив на тюке газету, расположился пить чай.

Пронзительные гудки сновавших по путям маневровых паровозов не давали мне заснуть. Я лежал с открытыми глазами.

— Эй, парень, ты куда собрался ехать-то? — спросил Зайчиков у кого-то, высунув голову в полуоткрытую дверь вагона.

— Хандохеза [3] надо ходи, — услышал я в ответ незнакомый голос.

— Хандохеза, говоришь?

— Хандохеза, домой. Скоро надо ходи.

Приподняв голову, я увидел китайского юношу лет шестнадцати-семнадцати, босого, запыленного и черномазого, словно кочегар. Был он тощий, худой, и от этого казался высоким и длинношеим. На плечах его висела рваная куртка с четырьмя деревянными пуговицами, голову покрывала соломенная шляпа, похожая на медный таз, опрокинутый вверх дном.

3

Местное название железнодорожной станции — Хэйдаохэцзы.