Литературные беседы. Книга первая ("Звено": 1923-1926)
Шрифт:
Вопрос, нужна ли критика – вопрос особый. Есть ведь досужие люди, доказывающие, что и поэзия не нужна. Однако она продолжает существовать, не замечая их. Так и критика.
И уж если заниматься ею, то совет Поля Валери приходится оставить «без последствий».
«Лучше хвалить, чем порицать».
Может быть, лучше всего – молчать. Но хвалить некоторые книги невозможно. Например, ту, что я только что прочел: «Дьявол», трагический фарс в 4-х действиях, с прологом и эпилогом, сочинение М. Арцыбашева.
Когда Оффенбах написал «Прекрасную Елену», кто-то возмутился: нельзя таких вещей касаться, нельзя искажать Гомера. Это было очень «человеческое» возмущение.
Не
Содержание его фарса несложно. В прологе Мефистофель спорит с добрым Ангелом о том, прекрасен ли мир. Самый фарс их спор проясняет. Фауст стар, слеп и хочет отравиться. Мефистофель предлагает ему молодость, дать славу и счастье, но с тем, что если ему все-таки жизнь когда-нибудь надоест, то душа его попадет в ад. Фауст соглашается. Он становится великим революционером, вождем, в стране, очень похожей на Россию, с центральными комитетами, ячейками и расстрелами. Народ слушает его беспрекословно. Прекрасная Маргарита любит его. И все-таки Фауст не выдерживает. Он кончает с собой, Мефистофель овладевает его душой и в эпилоге смеется над добрым Ангелом.
Идея произведения крайне пессимистична. Зло движет миром. Мир лежит во зле.
Вне всяких сравнений, вне всяких сомнений, арцыбашевский «Фауст» — самая плохая книга из всех, какие мне пришлось прочесть за последний год. Ниже пасть невозможно. Но отчасти Арцыбашев сам повинен в этой катастрофе: читая монолог Фауста или Мефистофеля, мы, конечно, требовательнее, чем если бы это были рассуждения какого-нибудь Ивана Ивановича. Nobless oblige, имя Фауста тоже!
В арцыбашевском фарсе напыщенно-ребяческие афоризмы, вроде леонидо-андреевских (только Леонид Андреев — Шекспир по сравнению с этим), подносятся, как последние выводы мудрости. Это-то и нестерпимо. Нестерпимы – юмор Мефистофеля («Истина? А что она такое – вчерашнее жаркое!»), бабья слезливость Маргариты, вся беспредельная претенциозность этого произведения, которое, по мысли автора, явно должно разрешить мировые тайны.
Подробнее говорить воздерживаюсь. Я с таким смятением читал «Дьявола», что даже усомнился: да полно, тот ли это Арцыбашев? Но, оказывается, тот, «настоящий». Возможно, что у Арцыбашева много заслуг. Но ничто в мире не может искупить его ужасного «Фауста».
Фарс написан стихами. Что это за стишища! Приведу сцену объяснения Фауста с Маргаритой, где хоть все благополучно по части размера (таких «благополучных» мест не много):
Фауст
Но для чего же ты так дивно хороша?Меня влекут к тебе и тело, и душа,И в сердце у меня сплетаются в страданье,Кошмаром огненным, то жгучее желаньеБезумных ласк, то кроткая печальИ жалость нежная… А ты… Тебе не жальМеня, жестокая! Ты оскорбилась? Боже!Тебе противен я? Не любишь ты? Так что же?Маргарита
Я не люблю! Мой милый! Дорогой!Я вся твоя! Что сделал ты со мной?Добавлю еще, что новый Фауст, как настоящий арцыбашевский герой, все время называет Маргариту «Сказочкой»!
< А.К. ТОЛСТОЙ. – «РОКОВЫЕ ЯЙЦА»
Пятьдесят лет тому назад умер гр. Алексей Толстой.
Неправильно было бы сказать, что это писатель забытый. Но «полузабытый» определяет положение дела довольно точно. Имя Алексея Толстого всем известно, однако читают его мало. В детстве увлекаются «Князем Серебряным», в школе заучивают «Василия Шибанова» и иногда, подчас, в театре Станиславского приходят в восторг от «Федора Иоанновича». Но этим дело кончается. Бывает еще, услышишь, как кто-нибудь напевает:
Средь шумном бала случа-а-айно,В тревоге мирской суеты…— но это говорит лишь о популярности Чайковского. Так ведь и Глинка «обессмертил» стихи Боратынского «Не искушай меня без нужды…» (Достойные бессмертия и сами по себе!)
Сокрушаться о полузабвении А.Толстого, попытаться воскресить или возвеличить его юбилейные даты не стоит. Читатель давно привык к тому, что в юбилейные дни все внезапно становятся гениями, и настроен поэтому к необычайным панегирикам недоверчиво.
Тем более не стоит делать этого, что вновь «открыть» А.Толстого невозможно: это ведь не Тютчев, не Боратынский, писатели трудные и сложные, оказавшиеся не по плечу современникам. Толстой прозрачен, как стекло. Если последние два поколения настроены к нему довольно холодно, то в этом ими руководит их вкус. Изменить тут что-либо трудно.
Мне кажется, что А. Толстому навредили его продолжатели и подражатели. Русский народный стиль, любезный автору «Трилогии», был в конце девятнадцатого века слишком уже опошлен, искажен и олубочен. «Гой еси», «за лугами, за зелеными» – было, может быть, очень хорошо у Толстого, но вообще-то это совершенно невыносимо после романов в «Историческом вестнике», после бояр К. Маковского и Самокиш-Судковской, после всей трескучей фальши подложно народного искусства (кстати сказать, и сейчас процветающего: Цветаева например, посвящает свою сказку Пастернаку в благодарность «за игру твою за нежную»!). Именно внешность толстовского творчества отдалила от него наиболее разборчивых русских читателей. Как бы нас ни убеждали с Запада, что только «национальное» искусство живо и долговечно, что нам необходимо держаться в искусстве наших национально-бытовых особенностей, мы верим этому с трудом. Нам кажется, что мерилом понятия «русское» может служить Пушкин. На все то, что тщится быть национальное его, нам трудно смотреть без улыбки и досады. Написал ведь Пушкин «Годунова» без славянских словечек-побрякушек!
А. Толстой – один из основателей старинно-русского стилизационного жанра. Не обладая исключительными силами, он сам себя похоронил под обветшавшими, обвалившимися декорациями исчезнувшей Руси. Внешность умерла, а до того, что скрыто под ней, — не добраться. Приведу пример обратного: Лермонтов и «Песня о купце Калашникове». Стиль песни вполне совпадает с толстовским. Но нельзя противостоять ее трагизму и прелести. Все «гой еси», все «добрые молодцы» кажутся оправданными. Толстой этого ни разу не достиг.
Есть в творчестве Толстого одна часть, вполне удивительная и, к сожалению, тоже полузабытая. Это его лирические стихи. По поводу их мне часто думается следующее.
Обыкновенно говорят, что поэт должен страдать, бороться, терзаться, и что только тогда его стихи дойдут до сердца людей. Обыкновенно считают, что спокойствие, сытость, безмятежное довольство — плохие спутники для поэзии. Не обязательно Музе быть «иссеченной кнутом». Но бледной, нищей, измученной ей быть будто бы необходимо. В самых разнообразных формах, почти всегда скрытых, мысль о связи искусства со страданием проскальзывает теперь всюду, — больше всего и наивнее всего в советской России, конечно. Не есть ли это признак глубокого, подлинного упадочничества?