Литературные воспоминания
Шрифт:
утверждают еще враги его; он разъяснял свои намерения при создании тех или
других лиц, а это еще далеко до заискивания, и всегда с негодованием он отвергал
предположение, что питал злобу и недоброжелательство к типам, им же и
выведенным. В 1877 году он заключил третий и последний период развития, опубликовав знаменитую «Новь», где явился даже провозвестником будущих
движений, что опять подало повод тем же врагам заподозрить его — о, нелепость!
— в знании тайн заговора. Художественное провидение,
высокоодаренным натурам, и политическое укрывательство подведены были под
одну рубрику, но Тургенев не обращал никакого внимания на злобные толки. Он
шел своей дорогой, рассыпая по пути такие ценные цветы, как «Ася»,
«Дворянское гнездо», «Накануне», «Первая любовь»; начиная же с «Отцов и
детей» и вплоть до «Нови», отдавая публике такие капитальные произведения, как
«Дым», «Бригадир», «Вешние воды», изумительные «Живые мощи» и т. д.
339
Оставляя за собою право или, лучше, привилегию ознакомить публику, по
многочисленным письмам, еще остающимся в наших руках, с тем, что он думал и
делал вплоть до «Нови», позволяем себе сказать теперь, что «Новь»,— успех
которой будет расти с годами, как думаем,— заслуживает не менее своих великих
предшественниц названия выразительницы общественного строя в известную, данную минуту. В ней встречаем поэтическую Марианну, девушку-энтузиастку, которую любовь, восторженность ведут неудержимо в процесс революционного
движения, и простого, малогероичного, бесцветного, мещански-осторожного
фабриканта Соломина, который под покровом спекуляции делает упорно и со
смыслом дело разрушения и пропаганды, на которое посвятил себя. Изящная
Марианна променивает своего взбалмошного Нежданова на эту деловитую, лимфатическую фигуру и соединяет с ним свою судьбу. Хождение в народ
Нежданова представляет замечательную страницу из истории внутреннего быта
России, и надо удивляться, что нашлись люди, которые прозвали все это
поэтически-реальное создание «водевилем с переодеваниями» [441], не обращая
ни малейшего внимания на художественные черты, входящие постоянно в
изображение лиц, в описания их отношений друг к другу, в картину их волнений, страданий и надежд.
Но возвращаемся к «Отцам и детям». Издатели «Современника» были
отчасти правы, когда говорили, что разность мнений и убеждений понудила их
расстаться с Тургеневым, но, прибавим, это не касалось принципов, оснований, а
относилось только до способа обращаться с авторитетами. Осенью 1860 года, когда начат был роман, Тургенев проводил целые вечера в толках о причинах
такого разногласия и о средствах упразднить его или по крайней мере
значительно ослабить. Разговоры эти не прошли даром: в возражениях и
объяснениях сформировался как план нового романа «Отцы и дети», так и облик
главного его лица —
свое призвание, которые так поразили публику 1862 года, когда роман явился на
свет. Следует сказать, что вместе с Базаровым найдено было и меткое слово, хотя
вовсе и не новое, но отлично определяющее как героя и его единомышленников, так и самое время, в которое они жили,— нигилизм. Едва произнесенное, оно
было подхвачено особенно Европой, которая не знала, что думать и что сказать о
странных событиях русской жизни. Подсказанное слово дало содержание целым
трактатам и воззрениям. Русская молодежь долго не могла простить Тургеневу
этого слова, которым завладели журналисты и применили к ней самой. Мы не
покидаем надежды рассказать впоследствии все то зло, все те огорчения, какие
это слово внесло в- жизнь своего автора, начиная с похвал, расточенных перед
ним за счастливое выражение, и кончая обвинениями в предательстве и отречении
от своих убеждений.
Берлин, 5 января 1885 г.
340
Художник и простой человек
Из воспоминаний об А.Ф. Писемском
I
Зиму 1849/50 года мне пришлось прожить в одном из губернских городов
нашего Поволжья. Время было довольно неопределенное. Только что прогремела
революция 1848 года в Париже, подымая за собой народные массы в большей
части европейских столиц — в Берлине, Вене, Неаполе и др. и неожиданно
обнаруживая, как много существовало в них, под покровом обманчивой тишины и
внешнего благочиния, недовольства порядками жизни и политических страстей.
Ничего подобного у нас не встречалось. Наша тишина была неподдельная, испытанная. Начиная с богатейшего земельного собственника и через весь ряд
именитого и заурядного чиновничества до последнего торгаша на улице, все в
один голос гордились и радовались тому, что политические бури и ураганы
никогда не досягают и никогда не достигнут, по всем вероятностям, наших
пределов. Нашлись, однако же, мудрецы, которым было мало этого. Относя
спокойствие государства и общества к действию одного крепостного права, которое они поэтому и возвели в непререкаемый догмат русской жизни, мудрецы
еще думали, что к выражениям народного патриотического настроения должно
относиться дружелюбно, но действовать так, как будто его вовсе и не
оказывалось. Ведь нельзя же, говорили они, полагать, что волны европейских