Литературные воспоминания
Шрифт:
Кстати, анекдот. Несколько позднее этого времени, кажется в 1854 году, я
встретил в фойе Михайловского театра Егора Петровича Ковалевского, тогда еще
полковника, тоже посаженного... на гауптвахту за какое-то самое невинное
замечание о жестокости .азиатских правительств или что-то подобное в своем
«Путеводителе по суше и морям». Ковалевский расхаживал по зале именно с
Анненковым — негласным — и остановился сказать мне несколько слов [486].
370
Негласный Анненков
Анненков, занимающийся литературой, Созия мой сделал следующее
любопытное замечание: «Скажите мне: зачем они тратят время на литературу?
Ведь мы положили ничего не пропускать, из чего же им биться?»
Как и следовало ожидать при таком настроении, министерство народного
просвещения первое изменено было в основаниях своих. Бутурлин, сам, как
известно, писатель, оскорбленный критикою нашею (за свою «Историю Смутного
времени»), является человеком времени, и не умри он вскоре после этой роковой
эпохи, он приобрел бы огромное историческое имя как гаситель и, может быть, влияние, после которого не опомнились бы и два поколения сряду. Этот человек, представивший в выписках и записках все ужасы прошлой литературы нашей, критику Белинского и нового «Современника», говоривший наконец, что не будь
евангелие так распространено, как теперь, то и его бы следовало запретить за
демократический дух, им распространяемый,— пришел к заключению, что и
девиз Уварова, который определял его деятельность как министра просвещения:
«Православие, самодержавие, народность», есть просто-напросто революционная
формула. Просвещенный и многоумствующий Сергей Строганов, под
впечатлением старых обид от Уварова и недавней истории с переводом Флетчера, им дозволенным и Уваровым осужденным, пристал к Бутурлину. Весь
аристократический либерализм Строганова, которым он так кичился, уступил
жажде мщения и превратил свободного магната в нашептывателя, наговорщика и
даже клеветника [487]. Так-то старая историческая закваска нашей аристократии
тут тотчас же обнаружилась. Рассказывали в то время о сцене, которая будто бы
происходила в кабинете царя, который желал сам выслушать обвинение и
объяснения врагов. Сцена могла действительно быть эффектна, если правда, что
Строганов обвинял администрацию и Уварова в насаждении повсеместном семян
демократии, в стремлении уравнять все сословия через образование и в
пропаганде беспутного либерализма с самых низших слоев общества через
гимназии. Любопытно было бы посмотреть и на Уварова, доказывающего, что он
всегда был рьяным абсолютистом и что требовал науки, укореняющей все тогда
существовавшие порядки. Как бы то ни было, но Уварова не стало, и месго его
занял
учебного округа сделалось просто невообразимое существо... Мусин-Пушкин.
Этот уже ничего не видел, кроме непослушания; стихотворение, статья, лекция —
все было непослушанием, как только было мало-мальски ново. Анекдотическая
сторона его управления, так же как и распоряжения Шихматова, содержат
изумительное богатство шутовства, которому потомство откажется верить.
Крупными проявлениями всей этой администрации, ведомой негласным
комитетом, Бутурлиным и множеством других лиц (даже Брунов, посланник, приехав в Петербург около этого времени, успел выразить ужас к печати и
развитию русскому и говорил с государем о способах возможно скорее истребить
эту начинающуюся язву в государстве), были, кроме цензуры, уничтожение
университетских привилегий вроде выбора ректоров и совещаний факультетов; ограничение числа студентов положенною цифрой (300 человек для каждого
университета, кроме Дерптского); закрытие кафедр логики и философии и
371
передача их богословским кафедрам; преследование иностранных
книгопродавцев и почти уничтожение умственной связи с Европой через
иностранную цензуру; наконец насильное утверждение прав на образование
только за дворянским званием и богатством, и в довершение — и уничтожение в
гимназиях классического образования, введение самых узких программ для
нравственных наук и водворение как в них, так и в корпусах обширной системы
телесных наказаний. Несколько позднее Ив. Ив. Панаев видел графа Уварова, будучи введен к нему молодым графом, его сыном. Панаев рассказывал, что
отставной министр, уже больной, слушал его повествование о всех проделках
цензуры и новой администрации молча и только заметил: «Наше время особенно
тем страшно, что из страха к нему, вероятно, никто не ведет записок о нем».
Панаев был большой враль, но ничего не выдумывал: он только врал по канве, уже данной ему.
Около этого же времени привезли в Петербург А. А. Тучкова, Н Пл.
Огарева, Н. М. Сатина, обвиняемых в коммунизме денежном и матримониальном
и либерализме, а также... Илью Селиванова, по доносу пензенского губернатора
тоже о его свободомыслии [488]. О боже! Первые трое умели заговорить своих
следователей Третьего отделения, а последний, оробевший сильно, не подымал
даже глаз на своих судей. В таком виде предстали они перед начальником
Третьего отделения, графом Орловым. Сей весьма прозорливый муж, отпуская их
«под присмотр полиции», так как никакого действительного проступка не