Литературные воспоминания
Шрифт:
оказалось за ними, произнес, обращаясь к трем первым: «Вот вы, господа, можете
смотреть мне прямо в глаза, потому что чистосердечно высказывали свои
убеждения, а вот про вас, господин Селиванов, того сказать не могу: [489] совесть
в вас должна быть нечиста, и прямо смотреть вы не можете» [490].
Трудно себе представить, как тогда жили люди. Люди жили, словно
притаившись. На улицах и повсюду царствовала полиция, официальная и просто
любительская, да аппетиты к грабежу, нажитку,
государство и службу развились до неимоверности. Они даже поощрялись. Что
тогда происходило под личиной добрых правил, беспорочного прохождения
карьеры, начальнического достоинства! Три миллиона, украденные
Политковским у инвалидов, можно сказать под носом у всех властей, составляли
еще безделицу перед тем, что делали сановитые мужи вообще [491]. Они
участвовали в приисках, страховых обществах, промышленных предприятиях
даровыми паями и составляли их прикрытие во всех случаях мошенничества, директорских грабежах акционеров и проч. Никакое предприятие не могло
состояться без приглашения в даровые участники вельмож времени, так как
всякое, какого характера оно бы ни было, с ними могло надеяться на успех. Они
высасывали свою долю из откупов, из тяжб по наследству, из государственных
имуществ. О., например, заставил себе дать в Самарской губернии 100 000
десятин, 1500 рублей оброка, кажется, и это без переоценки на будущее время.
Грабительство казны и особенно солдат и всего военного снаряда приняло к
концу царствования римские размеры. Генерал Э. продал 40 лошадей из фронта
по 4000 рублей за каждую своим и чужим офицерам, пополнив их ремонтными
лошадьми, на которые казна отпускает 175 рублей [492].
372
Молчание гробовое царствовало над всем этим миром преступлений, и,
разумеется, на высших ступенях силились укрепить это молчание на веки вечные.
И тогда уже мыслящим людям было очевидно, что при первом политическом
толчке вся эта мерзость запустения, прикрытая ложным величием, блеском и
легитимизмом, обнаружится и раскроет всю беспомощность молодого, здорового, но грабимого, отупляемого государства; однако ж никто не предвидел, что толчок
явится так скоро и что итоги забывшемуся всесилию и насилию будут подведены
еще на наших глазах. Мы сказали о молчании. Не довольно было и молчания. На
счету полиции были и все те, которые молчали, а не пользовались мутной водой, которые не вмешивались ни во что и смотрели со стороны на происходящее. Их
подстерегали на каждом шагу, предчувствуя врагов. Жить было крайне трудно.
Некоторые из нервных господ, вроде В. П. Боткина, который тогда переселился в
Петербург как в более безопасное место (Москва была отдана графу Закревскому
в безграничное пользование, и там происходили оргии
Но будет о нем. В это время Ланская, по первому мужу Пушкина, делами
которой по дружбе к семейству занимался брат Иван, пришла к мысли издать
вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание, 1837 года [493]. 0на
обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При
первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища еще в них таятся, но мысль о
принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только
сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято
издание.
Зима 1850—1851 годов в провинции. С началом весны я отправился в
деревню и, благодаря крайне печальному состоянию наших дел, пробыл в
Чирькове и Симбирске не только лето, но и осень и всю зиму 1850—1851 годов, отвечая, как умел, на нужды и возникавшие отовсюду претензии кредиторов
наших.
В Симбирске произошел тоже переворот, и общество было на ножах. Новый
губернатор, князь Черкасский, явился с претензиями искоренять
злоупотребления, взяточничество, крайнее крепостничество и тотчас же очутился
во вражде с предводителем, коварным, мелким и злым человеком, за которым
стояла огромная партия грубых помещиков, льстимая им; к ним присоединились
старые, уже успокоившиеся греховодники из председателей палат и новые, еще
добивавшиеся устроить себе почетный покой, пограбивши умненько и осторожно
кого и что можно. Катавасия шла порядочная. и главным орудием интриги против
губернатора, как и следовало, был остзеец-прокурор из правоведов,
обнаруживший всю энергию, свойственную немцу, в ненависти и преследовании
человека, мешавшего тихой и благополучной карьере для приличного
мошенничества. На беду Черкасский был фантаст, но он оставил по себе добрую
память одним желанием внести свет в эту клоаку, а потом созданием спуска
шоссейного к Волге, существующего и теперь. Как водится у реформаторов, удачных и неудачных, Черкасский привез с собою на службу молодых людей—
М. О. Трубникова, Н. Самарина, а в городе сблизился с партией либералов, то
есть, собственно, с домом Татаринова Александра, Языковых и проч. Весь
373
либерализм кружка этого состоял, однако ж, в том, что глава его, Татаринов, носил бороду, заставлял молодых людей вокруг себя насильно читать скучнейшие
книги вроде «Политической экономии» Смита, Сея, Бастиа, которые
окончательно сбили их с толку, сопротивлялся попыткам безотчетного
управления деньгами и делами дворянства со стороны предводителя, презирал