Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)
Шрифт:
– Мой бедный Андре часто говаривал: кофе надо пить очень горячий и с коньяком».
Старуха Столешина, бывшая «работница на общественной ниве», живет одна в меблированной комнате в Париже. Хозяева квартиры с гостями своими над нею смеются: «Мама, расскажи про католика! Мы так хохотали, мама! — Да, тут вышла забавная история, старушка наша заснула… и вдруг кричит: "Католик с постельки свалился, католик плачет"… Оказалось, она Катерину Павловну (дочь свою) называет Катулей, и ей приснилось, будто та еще маленькая Катуля… Катерина Павловна большая, толстая, и вдруг с постельки упала. Ха-ха-ха».
Институтка-гувернантка в деревне мечтает о герое. Ходят слухи о каком-то разбойнике – красавце и обольстителе. Случайный проезжий просится переночевать. Девица принимает его за «того», достает из сундука заветный кисейный капотик с голубыми лентами.
«Лежал, лежал, – шепчет
Мадам Бовэ всем жертвует для шалопая сына. Клянчит у знакомых деньги. И даже принимает на себя ответственность за его преступление – убийство жены. «На гильотину! Смерть старому верблюду!» – ревет толпа при виде ее. «Смерть старому верблюду», – повторяет она и улыбается блаженно.
И так далее, и так далее… Во всем этом очень много мастерства, много зоркости, много понимания того, что такое человек и что такое литература… Но еще больше сочувствия существам, которым не удалась жизнь, – и желания, чтобы они увидали, наконец, «все небо в алмазах».
Сборник стихов Бориса Поплавского «Флаги» – книга, о которой действительно можно сказать, что ее «ждали с нетерпением». Где, в каких кругах? – спросит читатель. Разумеется, в «кругах», пока еще довольно ограниченных, тесных, в тех, где интересуются поэзией и не считают ее только забавой, среди людей, которые читают стихи так же внимательно, как самую серьезную статью или самый глубокомысленный роман, – а, может быть, и еще внимательнее. Настанет время, я думаю, когда круг людей, которых Поплавский и его писания интересуют, значительно расширится, – но быть вполне уверенным в этом нельзя.
Будет это так или не будет, зависит от Поплавского самого, и не только от его литературного таланта, но и от его воли, от его ума и того трудноопределимого элемента, которым ум, воля и талант связуются в одно целое и дают слову писателя силу и значение.
Талант у Поплавского подлинный и редкий. Невозможно в этом сомневаться. Общее мнение склоняется даже к тому, что это самый даровитый из всех молодых литераторов, появившихся в эмиграции, — и, пожалуй, это действительно так, хотя и не существует, конечно, прибора, при помощи которого можно было бы подобные измерения производить. С первых же стихотворений, напечатанных Поплавским, на него все обратили внимание и запомнили его имя. Сколько угодно можно было найти промахов и недостатков в этих стихах, но имелось главное: голос, полет, щедрость и свежесть вдохновения — то, чему выучиться нельзя. Казалось, недостатки исчезнут, поэт вырастет, станет взыскательнее и строже и даст стихи прекрасные и свободные, а главное, «ширококрылые», такие, каких после Блока никто уже не пишет, если не считать Марину Цветаеву, у которой подлинная «ширококрылость» сочетается с болезнями вкуса и мысли настолько разительными и, по-видимому, органическими, что ее уж и в расчет не принимаешь.
Надежды на Поплавского возлагались большие. За последние пятнадцать лет, — мы выходим, следовательно, за пределы эмиграции, — никто из начинающих подобных надежд не возбуждал, за исключением Пастернака, первые произведения которого произвели в Петербурге (не знаю, что было в Москве) впечатление глубокое и длительное, даже на поэтов, резко с ним расходившихся в методах и стиле (на Анну Ахматову, например, на Кузмина, на Сологуба, отчасти на Гумилева). Пастернак очень многих из поклонников своих разочаровал, о, не путаницей текста, конечно, не пренебрежением к логике! — все это не так сложно, как кажется, все это можно понять и разобрать, а только скудостью самого звука своей поэзии, «тембра», как говорится о певцах, бедностью материала, который у него в руках, или, вернее, убогой роскошью его. О Пастернаке поговорим когда-нибудь в другой раз, иначе он нас отвлечет далеко в сторону.
Отвечают ли «Флаги» тому, чего от Поплавского ждали? Мне кажется, нет. В сборнике есть стихи небрежно-пленительные, как «Роза смерти», есть вещи почти совсем-совсем уже «настоящие», белые и чистые, как «Стоицизм». Но автор больше, чем его стихи, он в них не укладывается. Несмотря на то, что у Поплавского создалась репутация поэта par excellence, ему, может быть, не в стихах суждено окончательно высказаться. Что такое поэзия? Не мысль и не музыка, но и то и другое вместе. Поэзия проникает из стихов только тогда, когда в них и мысль и музыка насквозь друг в друга проникли. У Поплавского избыток музыки, подлинный «пир» ее, но именно потому, что музыка эта не пронизана мыслью, не «стерилизована» разумом – она обращается в какой-то скоропортящийся продукт. Ее хочется скрыть, вогнать в глубь слова, а она растекается по строчкам, звенит, звучит, поет, дребезжит, ноет, — и в конце концов не знаешь, куда от нее деться. Потеряна мера, прелесть уже раздражает, а не прельщает… Передаю личное впечатление, но думаю, что впечатление это в данном случае больше скажет о самих стихах, чем «беспристрастный отзыв».
Поплавский пишет и прозу. Напечатанные им отрывки из романа и статьи тоже не могут вызвать спокойного и уверенного, безоговорочного одобрения. Но в этих прозаических опытах его личность отразилась все же полнее и резче. В стихах он очень своеобразен, кто спорит, но дальше намеков еще не идет, и нет в его книге ни одной строфы, которую хотелось бы запомнить, которая вошла бы в сознание сама собой и в нем навсегда осталась. Чрезмерное требование, может быть. «Кому много дано, с того много спросится».
Поплавский — типичное дитя эмиграции, и притом из лучших ее детей, человек, будто потерявшийся между небом и землей, пытающийся все по-своему пересмотреть, все наново узнать, ищущий «смысла жизни» и не боящийся некоторой старомодности таких поисков… К общим чертам поколения прибавляются черты личные, безответственность, многословие, неразборчивость, незнание на чем остановиться, какой сделать выбор и… исключительная, «Божьей милостью» талантливость. Из всего этого может кое-что получиться, огорчаться еще рано. Подождем. Верится, — ожидание не будет напрасно.
< «ПОСЛЕДНИЙ ИЗ УДЭГЕ» А. ФАДЕЕВА >
А. Фадеев – автор «Разгрома». Роман этот, в противоположность большинству книг, удостоенных особо лестным вниманием советской критики, еще не забыт, – и его до сих пор не только цитируют и комментируют теоретики «пролетлитературы», но и читают люди, которым ни до каких теорий дела нет.
Как известно, советская словесность разделяется сейчас на два разряда: пролетарский и попутнический. К попутчикам относятся те, которые наполовину являются «детьми Октября», которые еще позволяют себе о чем-то самостоятельно думать и даже иногда сомневаться, ограничиваясь только общим, принципиальным сочувствием революции… Пролетарские писатели, наоборот, связаны с революцией органически и своих мнений и мыслей не имеют: за них думает ЦК партии. Разумеется, в советской России разница между теми и другими «работниками пера» определяется иначе. Но отсюда, с птичьего полета, она представляется именно такой, — а главнейшей отличительной чертой попутчиков является то, что они гораздо талантливее, интереснее и живее своих собратьев. В сущности, все живущие и печатающиеся сейчас в России писатели, которые звания писателя достойны, — попутчики: Леонов, Пильняк, Бабель, Всеволод Иванов, Федин, Зощенко, Олеша, Катаев – все они руководящей московской критикой превозносятся или преследуются в зависимости от того, насколько усвоено ими «мировоззрение победившего класса». Но как в каком-то щедринском рассказе некий строгий педагог ставил двенадцать баллов только Господу Богу, одиннадцать себе, а лучшему ученику в классе — десять, так и советские критики вполне довольны писаниями попутчиков не бывают никогда. Отметка «отлично» зарезервирована ими для пролетарских беллетристов. Беда только в том, что эти беллетристы ничего отличного или хотя бы просто сносного не пишут.
Фадеев — одно из редчайших среди них исключений. Мне кажется даже, что это единственный действительно даровитый у них человек. Он может выступать на десяти съездах в неделю с какими угодно речами по каким угодно готовым, данным свыше, схемам, но только он садится за роман или рассказ, в нем пробуждается художник – честный и зоркий. Не так давно я писал о Либединском и его теории «живого человека». Фадеев примыкает к группе Либединского и разделяет его взгляды, но то, что Либединский осуществить не всегда в силах, — то Фадееву удается. Нельзя было в свое время не заметить «Разгрома» и не выделить его из всей официально одобренной российской литпродукции. Пусть в романе этом была тенденция, пусть те, кому такое занятие нравится, могли выискивать в нем «вспышки классового самосознания», «волю пролетариата к победе» и прочее, — но роман увлекателен и для людей с еще свободным рассудком. Была в романе настоящая жизнь, и как жизнь допускает всегда и везде различные «точки зрения», так и то, что рассказал в «Разгроме» Фадеев можно истолковать по-разному. Именно в этом и сказывается его превосходство над Либединским: у того – олеография, одна плоскость, один смысл, и кому душевные разлады партийных Гамлетов не особенно интересны, тому и не нужен Либединский. Фадеев же интересен всякому, кого интересует жизнь. В его умной и ясной книге было заключено свидетельство об эпохе и о людях данной эпохи.