Литературоведческая дискуссия: метод и стиль. По материалам аспирантского семинара
Шрифт:
Второй тезис А.В. Маркина: «не обязательно (не нужно?) выстраивать материал в хронологической последовательности». Тогда в какой логике нужно? Ведь в сегодняшних университетских курсах за хронологической последовательностью стоит ни много ни мало – историзм. А ведь историзм есть всего лишь антитеза антиисторизму. Не-историзм вещь хорошая, но давно не наша. Хоть ты наизнанку вывернись, а уже не наша. Нельзя торговать чужими вещами… Если речь идет о каких-то экскурсах, то они по определению возможны только при наличии курсов. Если о каких-то эссеистических культурологических наплывах, то и в них без призрака логики не обойтись, а логика только одна: историческая. Презумпцию историзма нельзя изгнать без саморазрушения. Другое дело, что ее нужно продумывать, в том числе и вслух, в аудитории. Причем авторская позиция преподавателя от этой обязательности не страдает: «мировая история произошла со мной» (Бердяев) или ее не было вовсе (ригорически добавлю я).
Еще одно предложение Маркина: «предпочтение нужно отдавать диалогическим формам». Кто бы спорил: конечно, нужно. Но нужно также разобраться, о каких формах идет речь. Если о технологически заданных, то от них, как от молотка,
Еще из реплики Маркина: «как сделать систему образования более эффективной, более рациональной и менее затратной». Эффективность и рациональность всегда желанны, а вот попытки сделать образование «менее затратным» приводили, как правило, к очень большим отложенным затратам. Сегодняшняя российская школа и ее выпускники – более чем красноречивый пример.
В заключение я хотел бы обратиться к самой задаче, поставленной Б.В. Ореховым. Эту задачу в письме ко мне он описал так: «Вопрос не в том, что мешает, а в том, как нужно строить учебный курс истории литературы, какой материал отбирать, что контролировать и т. д.». Ответ с Урала оказался не совсем в тему, и я, мне кажется, понимаю почему. Вопрос «Как нужно строить учебный курс?» есть вопрос пустой и вопрос вопросов – смотря с какой стороны подойти. Если речь идет о перетасовке материала, то, на мой взгляд, вопрос пуст [6] . Если об основаниях преподавательской деятельности, то он очень важен. Здесь я возвращаюсь к самому началу моей реплики: к разговору о персонализации аудиторного дискурса, т. е. о критерии личности. Этот критерий сколь очевиден, столь мало формализуем, отсюда соблазн идеального аудиторного менеджмента. Мол, сочиним хороший план, соорудим безупречную технологическую цепочку «вход – выход», и у нас запляшут лес и горы… Не запляшут, однако. Во всяком случае, пока еще не плясали (из собственных наблюдений по ходу некоторых нетривиальных проектов – таких, например, как «Переподготовка учителей-гуманитариев» во второй половине 90-х годов). Итогом попыток рано или поздно становится соловьиное резюме: «А вы, друзья, как ни садитесь…».
6
Если уж проблема «строительства» так насущна, то лично я предпочитаю традиционную, пока что не заваливавшуюся постройку: учебный курс истории литературы нужно строить как исторический, а спецкурсы – как историко-теоретические экскурсы.
Я бы все же поставил вопрос педагогически: как следует строить преподавательскую личность в границах историко-литературного дискурса? В чем должна выражать себя неотъемлемая компетенция такой личности? Мы же ставим в преподавании сверхзадачу формирования личности и, значит, должны подойти к твердому материалу с еще более твердым инструментом. Или не подходить вовсе. Ведь даже в «естественнонаучных» дисциплинах, где материал деперсонализирован, немалое значение имеет авторизация курса. Что уж говорить о гуманитарной сфере…
Оставляю за собой право откликнуться на отклики (если они будут, конечно).
Б.О.: Будут ли, коллеги?
Р.В.: Ну, я ожидал, что вообще о другом будет разговор.
Б.О.: Я тоже.
Р. В.: О том, чего я ожидал, он отделался всего двумя словами, что, мол, не нужно рассуждать о строительстве учебного материала. Я как раз об этом и собирался говорить, о строительстве учебного материала.
Б.О.: Я тоже несколько обескуражен тем, что ответа на поставленный вопрос наши коллеги не дали. При этом я не думаю, что они в этом виноваты. Просто здесь, очевидно, есть какое-то системное соображение, почему ответ остается ускользающим.
Р.В.: Просто камень, Вами брошенный, попал в очень больное место. И человек начинает говорить не о том, о чем у него спросили, а о том, что у него болит».
Вопросы и задания
Реакция на эту внешнюю реплику оказалась еще более резкой, чем на предыдущую (и даже несколько разочарованной, «обескураженной», как выразился один из участников): тем больше причин присмотреться как к самой реплике, так и к реакциям. Вопрос: почему, на ваш взгляд, реплика П.Н. Толстогузова оказалась (в первый момент, скажем мы, забегая вперед) в зоне отрицательной оценки? О каком «больном месте» мог говорить Р. Р. Вахитов? Не кажется ли вам, что эта реплика является не столько прямой реакцией на заявленную тему, сколько развернутым возражением первому корреспонденту?
Или все же она является откровенной попыткой переформулировать тему и таким образом переподчинить ход дискуссии? Если да/нет, то что свидетельствует в пользу этого? Чем реплика второго корреспондента – в целом – отличается от реплики первого, А.В. Маркина? Попробуйте дать качественные безоценочные/оценочные характеристики обеим репликам.
Теперь вопросы к самой реплике. Можно ли доказать, что здесь существенно и намеренно смещены акценты относительно самой темы? В чем заключается несогласие П.Н. Толстогузова с А.В. Маркиным? Прибегает ли второй корреспондент к каким-то не использовавшимся ранее в дискуссии видам аргументации?
Поскольку отложенное принципиальное обращение к содержанию этой реплики открыто возникнет лишь три раза и косвенно – один раз (см. ниже) [7] , обратимся к ее описанию сейчас.
7
В словах С.М. Шаулова «мы получили совершенно правильные отклики
Промежуточное резюме
Реплика П.Н. Толстогузова, в отличие от предыдущей, содержит отчетливо выраженное полемическое отношение к основной теме (у А.В. Маркина есть ирония относительно темы – «прожектерство», «маниловщина», «Ликей», – но она использована как стилистическая подкраска зачина, не содержит критики или анализа тематического предложения). Второй корреспондент ставит вопрос о цели семинара и приходит к выводу, что эта цель – оптимизация (или, если угодно, методологическое оздоровление) литературоведческого курса и дискурса – не зависит решающим образом от способов построения курса, а зависит, в первую очередь, от характера его персонализации и авторизации, поскольку именно через них осуществляет себя современная гуманитарность.
Для оправдания этого тезиса он прибегает к таким видам аргументов, как ad personam / ad auctorem и ad historiam (использование имен известных лекторов и ссылка на античную и средневековую образовательную практики, а также на авторитет Бердяева), и попутно подвергает критике основное положение А.В. Маркина об использовании филологического образования на уровне бакалавриата для подготовки людей, обладающих «базовыми навыками и ценностями культуры». Попутно обсуждается понятие «высшего образования».
Важным в контексте этой реплики представляется суждение о технологических решениях: «не всякий запрограммированный формой диалог является диалогом по существу» (развития в обсуждении этот тезис не получил).
Завершая реплику, корреспондент определяет содержание основной темы как предмет двоякой интерпретации: «Вопрос «Как нужно строить учебный курс?» есть вопрос пустой и вопрос вопросов – смотря с какой стороны подойти. Если речь идет об очередной перетасовке материала, то, на мой взгляд, вопрос пуст. Если об основаниях преподавательской деятельности, то он очень важен». [Сейчас, когда полемический импульс введен в берега, автор этой реплики добавил бы, что вопрос «как строить» отнюдь не пуст, но он вполне маловажен в сравнении с вопросами «кто такой строитель и чего он хочет». Масштаб «идеального» и «реального» в первую очередь предполагает постановку именно такого вопроса. Проектирование идеального города или мира в первую очередь является проекцией мироустроителя, а план и последовательность построек вторичны. Мы говорим «идеальный город Леонардо» или «Утопия Томаса Мора» и при этом принципиально не можем оторвать идеал от его автора. Впрочем, я сейчас, кажется, узурпирую право судьи, которое мне не принадлежит.]
Отсюда ясно, почему первоначальная реакция на эту реплику оказалась, мягко говоря, недоуменной: антиципация темы участниками как раз удерживала идею компоновки материала как основную.
Характерна метафора, возникшая у Р. Р. Вахитова: «Просто камень, Вами брошенный, попал в очень больное место. И человек начинает говорить не о том, о чем у него спросили, а о том, что у него болит». Участники моего аспирантского занятия не удержались от иронии при разборе этого суждения: если «камень» – это заявленная Ведущим тема, а «больное место» – это реальная проблематика филологического образования, пропущенная через самоощущение одного из участников дискуссии, то что тогда значат прозвучавшие до этого слова говорящего «я ожидал, что вообще о другом будет разговор»? Т. е. что разговор будет о «камне», а не о «больном месте»? Как-то не гуманитарно получается…
Вопросы к описанию
Не является ли такое описание случаем самооправдания или самозащиты, т. к. автором реплики, наставником в контексте аспирантского занятия и автором настоящего пособия является одно и то же лицо – П.Н. Толстогузов? Если да/нет, то каковы возможные последствия такой «самозащиты» или «объективности» для читателя (несмотря на все сделанные оговорки)?
Раздел третий. Общее и частное как характеристика предмета обсуждения и как оценочный момент
Ю.К.: Абстрагироваться-то можно от болячек все-таки. Можно и в идеальном мире чуть-чуть пожить. Я, например, когда задумывалась над этим вопросом, что бы я хотела в идеальном мире увидеть, подумала о том, чего лично мне не хватало в университетской подготовке, а именно в курсе литературы. Не хватало языка, т. е. литературы на языках: английская на английском, французская на французском. Но это требует увеличения часов на иностранный язык, возможного перемещения за рубеж для более полнокровного изучения творчества Шекспира, или Оскара Уайльда, или еще кого моя душа бы соблаговолила. Потом совершенно откровенно не хватало (и думаю, со мной все согласятся) восточной литературы. Огромный пласт: Япония, Китай, я даже не знаю, что еще – этого просто нет, как будто этого не существует. Как все это вмещать в рамки учебного плана? Я подумала, что пошла бы по пути западных вузов, которые делают свободным набор дисциплин. Захотел – взял такой курс, захотел – взял курс шведской драмы, захотел – курс норвежской драмы. Но углубленно.
Р.В.: Но там есть одно очень большое «но». Совсем недавно я в интернете довольно много читал об американской системе образования, и сами американские педагоги очень недовольны ею. Не говоря о том, что педагог находится в страшной зависимости от студентов, потому что они ему выставляют рейтинговые оценки, а от этих оценок зависит его карьера и его зарплата, фактически это приводит к тому, что профессура просто заигрывает со студентами. Там не дается систематического образования. Человек сначала изучает литературу XX века, а потом он начинает изучать античную литературу. И притом не всю, а только, например, Эсхила. Человек может углубленно знать какую-то узкую область, а общих знаний у него нет.