Ливиец
Шрифт:
Чувство движения исчезло. Это был еще не конец нашего полета, а лишь преддверие конца, та стадия, когда выбираешь носителя и воплощаешься в телесном обличье человека, которого не знал доселе и не узнаешь никогда. Знать означает прикоснуться к его разуму, который гибнет и оставляет вам совсем немногое: смутные воспоминания и сны, врожденные рефлексы, жесты, что отпечатались в вазомоторике, возраст, внешность, имя. Кроме того, положение в обществе, которое не должно быть слишком заметным, и потому ни гений, ни великий полководец, ни иная историческая личность не годятся в качестве партнера. Конечно, их статус дает широкие возможности для сбора информации, но было бы странно, если бы Черчилль, или Наполеон, или же Цезарь, сраженный кинжалами убийц,
Само собой, можно войти в мозг живого человека, но это равносильно убийству. В наши времена ребенок претерпевает две мутации: первую, половое созревание, и вторую, которая наступает в семнадцать-восемнадцать лет и связана с пробуждением ментальных способностей. Мы умеем говорить без звуков и даже без слов, с помощью третьей сигнальной системы, и в этом отличны от людей прошлого. Наш разум мощнее и в сфере одного ментального пространства уничтожает соперника или, лишив его доступа к органам чувств и мышечных реакций, сводит с ума. Только могучий интеллект способен выдержать вторжение извне, внезапный мрак, безгласие и кажущуюся неподвижность – и чуждые мысли, пугающие непонятностью. Был ли такой среди гениев прошлого? Об этом мы не знаем и не стремимся проверять.
Я был в нужном месте и в нужном времени, но поле реактора еще не отпустило меня. Я все еще оставался бесплотным призраком, разумом без вместилища, душой без тела, той сущностью, которой становимся лишь мы, психоисторики, да люди, уходящие к Носфератам. Правда, я уже не был размазан в бескрайнем пространстве и точкой себя не ощущал; ментальные каналы связи с миром восстановились, и, не обремененный плотью, отсекавшей мысленное восприятие, я ловил слабые импульсы живых существ. В основном животных – слитный беззвучный гул огромных стад, отдельные волнопакеты хищников, птиц, жирафов, бредущих куда-то слонов, и две непременные эмоции, что доминировали над всеми остальными: голод и страх. Излучения людей казались более отчетливыми, сильными и сложными, но их было немного – по приблизительной прикидке тысяч тридцать человек на площади в два миллиона квадратных километров. Умерших в последние мгновения – шестеро: три младенца, ребенок, растерзанный гиенами, старик и женщина, которой за какую-то провинность разбили камнем голову.
Мало вариантов для выбора, подумал я и потянулся к старику.
Мгновение, когда связь с псионным полем разорвана, когда оказываешься в чужом и мертвом теле, ужасно. Плоть не гибнет сразу, нервные окончания посылают в мозг последние слабеющие сигналы, и ты воспринимаешь их – боль от ран, смертный холод обескровленных конечностей, иногда – редкие удары сердца, удушье, спазмы в гортани и покалывание в жаждущих воздуха легких. В эти секунды, пока КФОР не восстановит нормальный кровоток, постигаешь справедливость древней истины: в муках человек приходит в этот мир и в муках его покидает. Перед глазами мрак, грохот в ушах, словно рядом наковальня, по которой бьют молотами, мерзкий привкус во рту, озноб, сведенные судорогой мышцы…
Старец, в которого я угодил, умер от обезвоживания и потери крови. К счастью, раны не были смертельными: плечо, пробитое копьем, не задевшим кости, и ссадина на голове, явный след от удара дубиной. Пока КФОР штопал эти повреждения, нормализовал гормональный баланс и делал остальной ремонт, я, все еще недвижимый и погруженный во тьму, занялся ревизией. Тело, доставшееся мне, не казалось дряхлым – «старцу» было, видимо, за пятьдесят, но для жителя пустыни это почтенный возраст. Люди в таких местах ведут нелегкое существование и, если не гибнут от стрелы, копья или клыков хищника, старятся быстро. Зато рано взрослеют: у ливийцев парень пятнадцати лет – воин, а женщина в этом возрасте уже вынашивает потомство.
КФОР работал, восстанавливая мое новое тело. Регенерация поврежденных тканей и усиленное кроветворение вызывали голод, но справиться с ним было несложно – я отключил неприятные ощущения. Кроме голода меня терзала жажда; мой новый партнер не пил, должно быть, дня три или четыре, что в знойной пустыне гарантирует смерть. Однако тело его еще не высохло, и в те минуты, когда трудился КФОР, я обладал способностью адсорбировать водяные пары. В воздухе пустыни их немного, но, кажется, мне повезло – я готовился очнуться на исходе ночи, в тот момент, когда выпадает роса.
Покалывание в плече и тяжесть под черепом исчезли, ступни и ладони потеплели, жажда стала вполне терпимой. Тело мое оживало с каждой секундой; гул в ушах исчез, судорога отпустила икры, и наконец я смог пошевелить пальцами и осторожно приоткрыть глаза. Так и есть, рассвет! Ветер чуть влажен, звезды гаснут, небо посерело и на востоке наливается жемчужно-розовым. Видно далеко – вокруг столбообразные утесы, покрытая щебнем земля меж ними, темные зевы пещер, осыпи, из которых торчат каменья размером где с кулак, где с лошадиную голову. Центр плато Танезруфт, почти четырнадцать тысяч лет до моего времени… С прибытием, Ливиец!
КФОР отключился – все, что можно было сделать, сделано. Я сел, провел ладонью по лицу, ощупал впалый живот, грудь, покрытую старыми шрамами, ноги и плечи. Мускулатура казалась внушительной – мой носитель, несмотря на возраст, выглядел еще крепким и сильным. Зажившие раны, частью от руки человека, частью от когтей хищника, свидетельствовали о бурной жизни – наверняка крови, своей и чужой, было пролито немало. На запястьях и предплечьях – следы исчезнувших браслетов, пряди светлых спутанных волос охватывает повязка из хвоста жирафа, и в ней – пять или шесть страусиных перьев. Перья грязные, обломанные; кроме головного убора на человеке только козья шкура на чреслах. Поблизости – ни оружия, ни сумки с припасами, ни плаща.
Путник, заблудившийся в пустыне и умерший от зноя и жажды? Не похоже, если вспомнить о его ранениях, решил я, оглядывая шеренгу соседних утесов. Звезды померкли, ослепительный краешек солнца робко приподнялся над горизонтом, и я увидел, что нахожусь на скале, самой высокой в окрестностях. Площадка на ее вершине была выровнена, как и на остальных утесах, похожих на толстые приземистые колонны, и кое-где на этих возвышениях валялись черепа и кости. Довольно свежие – солнце, ветер и песок еще не успели придать им желтизны.
Я попал на хиссгачир. Иными словами, если не придираться к переводу, «место костей», временный ливийский могильник.
Внезапно капсула, в которой затаился Павел, исчезла, и я услышал:
«Где мы?»
Мысль была ясной, отчетливой и несомненно чужой – такую не спутаешь с собственными размышлениями. Она возникла в голове таким же образом, как при ментальной связи, не вторгаясь в мои раздумья, не мешая осматривать местность и слушать посвист ветра. Я поднял к лицу большие, задубевшие от пращи и древка ладони, с усилием согнул пальцы, поворочал шеей. Кажется, координация движений тоже не была нарушена. Выйдя из капсулы, Павел не пытался мне мешать, и его присутствие в мозге, который стал сейчас моим, никак не ощущалось. Кроме, разумеется, того, что на него напала разговорчивость.