Ливонская война

Полуйко Валерий Васильевич

Шереметев толкнул ногой створку ворот — она с треском и визгом отворилась немного… Дальше её не пустил сугроб.

— Выходи, царевич! Поперёд тебя не могу!

— А в башне страшко?

— Не страшко, царевич! Там стража…

Шереметев взял царевича на руки и пошёл прямо по снегу, забредая в него по колено, потом выбрался на дорожку, протоптанную к Успенскому собору, обминул собор, дошёл до Кремлёвской стены и опять побрёл по снегу вдоль стены, до самой башни.

Под башней, рядом с притыном [21] , был наметён большущий сугроб.

В сугробе торчал бердыш, на нём висела сабля в потрескавшихся, побитых деревянных ножнах, кожаный сыромятный пояс, на снегу валялись меховые варежки.

21

Притын — место, где ставится стражник.

— Разбойник, — недобро проворчал Шереметев, опуская Фёдора на землю. — Вишь, царевич, как слуги твои службу блюдут! Нет на посту окаянного!

От сугроба за башню вели следы. Шереметев, ступая след в след, заминул за башню.

— Ах, разбойник! — закричал он. — Нет тебе иного места нужду справлять?! Чрево своё рассупонил!.. Этак весь Кремль з..! Надевай порты, не то дындло своё отстудишь — бабы горевать будут.

Он выволок стрельца из-за башни, поставил перед собой — тот стоял ни живой ни мёртвый.

— Чей таков?

— Прибор головы Авдея Сукова…

— Улежно брашнит вас Авдейка Суков! Голова на служе, а брюхо натуже! Подпояшься, Сидорова коза! И гляди мне! — погрозил Шереметев ему кулаком. — Дозоры вверху бодры?

— Сидять… — лепетнул стрелец.

Шереметев с царевичем вошли в башню. На широких ступенях, уходящих крутым изгибом вверх, была настелена солома, в нишах стояли бочки с песком, со смолой, на стенах висели багры, крюки, тяжёлые колотуши на пеньковых верзилах [22] , в одну из бойниц была просунута небольшая пищаль, охваченная по казне кожаным пояском, чтоб не отсыревал порох в зелейнике, остальные бойницы были закрыты деревянными щитами.

22

Верзила — длинная верёвка.

Лестница, всё сильней изгибаясь и суживаясь, ползла вверх. Шереметев с трудом забрался на верхний дах, втащив за собой и царевича. На даху двое дозорных с жаром метали кости. Увидев воеводу, они в ужасе сунулись лбами в холодный пол и замерли.

— Разбойники! — напустился на них Шереметев. — Костарством шалуете, а к городу подступили татары!

Стрельцы не шевелились, не поднимали голов — лежали как мёртвые.

— Померли? — тихо, жалобно спросил царевич.

— Таких и бойлом не убьёшь! Носы в щели позаткнули и молятся куриному Богу! Подымайсь!

Дозорные мигом вскочили, виновато насупили лица.

— Сейчас быстро вниз, — приказал Шереметев, — и во дворец, скажите: царевич на стрельнице, Москву оглядывает!

Дозорные умчались.

— Кабы был ты погоже, а я помоложе, забрались бы мы с тобой, Фёдор Ианыч, на самый верх, — сказал ласково Шереметев и кивнул на стремянку, прилаженную к задней стене башни.

Лестница вела наверх, туда, где на толстых дубовых стропилах под островерхим навесом висел большой набатный колокол. Это был новгородский

вечевой колокол, привезённый на Москву ещё великим князем Иоанном Васильевичем. С тех пор не сзывал он уже непокорных Москве новгородцев на их буйные вече. Теперь он сзывал москвичей — в Кремль, за его спасительные стены, когда в степи за Москвой-рекой появлялась татарская конница.

Шереметев отворил небольшую железную дверцу, яростно проскрежетавшую проржавевшими петлями, ступил на облом — узкий настил, положенный поверх выдающихся из стены толстых брёвен.

— Ну, поди сюда! — Шереметев повернулся к Фёдору, протянул руку. Тот робко подступил шага на два и вдруг заплакал, боясь подойти ближе.

— Э-хе-хе! — вздохнул Шереметев. — Робок ты больно… Ну, оставь слёзы, оставь… Поглянь! — Шереметев потянул Фёдора к себе. — Вишь, Москва! Государем станешь — твоя вотчина будет!

Фёдор хныкал в полу Шереметевой шубы и не хотел смотреть на свою будущую вотчину. Мурмолка свалилась с него, обнажив большую круглую голову с редкими белёсыми волосиками, похожими на пух оперяющегося птенца. Шереметев поднял мурмолку, посильней нахлобучил её ему на голову. Фёдор стал затихать. Шереметев уже не трогал его, молча смотрел вдаль, на Заречье… Там, за Серпуховскими воротами, начиналась старая Ордынская дорога, по которой когда-то московские князья ездили в Золотую Орду за ярлыками на княжение. Теперь по этой дороге подкрадывается к Москве другая орда — Крымская. Сколько раз уж встречал и отгонял её Шереметев?! Крымский хан на воротах своего дворца особый кол установил, на который собирался вздеть голову Шереметева, если бы тот живой или мёртвый попал ему в руки.

Где-то там, в той стороне, была и Тула, близ которой последний раз сошёлся Шереметев с ханом. Великий бой дал ему Шереметев, хоть и было у него войска раз в пять меньше, чем у хана.

Раненый конь придавил тогда Шереметева, и растерялись русские полки без воеводы, — только тогда и справил хан победу, да и то неполную: Алексей Басманов с остатком войска стал в Судбищенских оврагах, и не выбил его хан оттуда, пока и царь с Оки с главным войском не подоспел.

3

На торгу в мясных рядах переполох. Народу скопилось уймище, галдёж, давка… Всех распирает азарт, любопытство, ретивые лезут куда повыше, чтоб не прозевать ничего, не прослушать…

Мясники, в нагольных кожухах, подпоясанные бычьими жилами, разъярённые, с секачами в руках, отгоняют наседающую на них толпу, кричат, матерятся…

На крюках, куда в обычай подвешивают полти, висят дохлые собаки; кое-где под ними застывшие лужи крови — вешали и живых.

Мясники затворили лавки, повесили на мясные лари замки. Торг не ведут. Ругаются с толпой, огрызаются на подзадорки. Рышка Козырь, родной брат Махони Козыря, по прозвищу Боров, самый сильный и самый здоровенный среди мясников, захватил двухсаженное стропило и жмёт им в толпу. Передние вопят: Рышка жмёт страшно, сила у него буйволовая, глаза от натуги вскровенели, морда вспучилась, побагровела, шея — как дубовый комель…

— Осади! — хрипит он.

Задние напирают, передние вопят… Рышка жмёт, держит толпу. Кому полегче, тот глумливо орёт: