Ливонская война
Шрифт:
— Доконал, — спокойно сказал Дмитрий, но ноги мужика вдруг взметнулись вверх — он перевернулся через голову, подмял под себя пса. Рык его стал прерываться, глохнуть…
— Узнай… — Казалось, старый боярин хотел крикнуть, чтоб посильней взъярить пса, но сил на крик у него не хватило, и получился лишь полустон-полушепот.
Мужик поднялся на ноги, изнеможённо покачнулся и, едва сделав шаг, упал лицом в окровавленный снег рядом с задушенным псом.
5
Лишь проводили масленицу, как снова взялся мороз. К третьему дню поста так настыло, что звон заутренних колоколов уже не расплывался
Старый Хворостинин, услышав этот странный звон, сказал своему домашнему дьячку, читавшему ему в спальне по утрам псалтырь:
— По мне звонят… Ин как! Будто в колоду горохом.
— Студёно, батюшка, — пропел дьячок.
— Собороваться нынче буду.
— Аки угодно, батюшка.
— Кого призовём?..
— Кого повелишь, батюшка. Архангельского протоиерея…
— Гундос. Левкия — от Чудова…
— Левкий, батюшка, с царём на брани.
— Жаль. Левкий освятит [42] , помирать не терпится.
— От Успения — Перфилия…
— Возгря [43] .
— От Благовещенья?..
— Благовещенцы Сильвестром провоняны. Елевферия от Новоспаса, что на Крутицах… Поезжай.
42
Освятит — здесь: приготовит к смерти, совершив обряд елеосвящения.
43
Возгря — сопля.
— Далеченько, батюшка… Лють морозная… Исстудим попа. Призовём от Николы Драчевского, не то от Вознесения…
— Поезжай. Возьми сани с верхом… Шубы… Покровы… Елевферию хочу душу вверить. К обедне воротись…
— Аки велишь, батюшка, — поклонился дьячок.
— Погоди… Сыновей призови…
Дьячок ещё раз поклонился, вышел. Хворостинин изнеможённо откинул голову на подушки, прислушался.
— Звонят, — шепнул он самому себе, закрыл глаза и уложил на груди свои иссохшие руки.
Хрястко, как льдины в ледоход, сшибались и рассыпались тяжёлой капелью последние, уже не частые удары колоколов, и вместе с ними, удар в удар, надрывно билось под скрещёнными руками его сердце. Удары колоколов становились всё реже и глуше, и сердце всё реже и глуше стукало в его груди. Удар — и совсем нестерпимо дожидаться другого… Второй — и кажется, что до третьего уже не дожить.
Колокола стихают, стихают…
Хворостинин снял руки с груди, из последних сил упёрся ими в подушки, приподнялся, громко сказал:
— Смерть, где ты? Покажься!
Тихо качнулось длинное пламя единственной свечи, стоявшей у его изголовья, вместе с ней качнулся зелёный полумрак…
Колокола смолкли, а сердце его забилось часто-часто, словно высвободилось из каких-то пут. Хворостинин упал на подушки, крепко зажмурил глаза.
— Тять, кликал?..
Хворостинин узнал голос Андрея, но глаз не разжмурил — долго ещё лежал с напряжёнными веками, словно боялся, что это смерть голосом Андрея окликает его.
— Мы пришли, тять…
Хворостинин медленно открыл глаза — три тени стояли у его изголовья.
— Подымите свечу, — тихо сказал он. — Не вижу вас.
Андрей поднял свечу — три тени стремглав перескочили на стену.
— Сыны… — Хворостинин набрал в себя побольше воздуха. — Помру нынче.
Свеча дрогнула в руках Андрея…
— За попом уж послал… Вам — воля моя последняя. Дабы праздность и ленощи вас не сгубили… Дабы не почили на даровом, чести и места не ища… всё по духовной [44] царю
44
По духовной — по завещанию.
45
Куяк с сустугами — доспех из кожи с нагрудными пряжками.
Хворостинин помолчал, старчески пощурился на сыновей.
— Сурова воля моя, сыны. Вижу, смутились ваши души.
— Воля твоя свята для нас, — сказал Андрей.
— Сурова, сыны, но справедлива. Не хочу приять вашей судьбе… дабы сами добыли, кому что по достоинству. Садитесь, сыны, на коней и езжайте к царю… Просите службы у него. Будет ему в угоду ваша служба, он вас пожалует большим, чем могу пожаловать я. Доверьте ему ваши судьбы, блюдите во всём ему верность… Царь — ваш отец отныне, и раделец ваш, и жалователь… Всё, что придёт от него, будет вашей заслугой и честью. Всё, что отымется, будет вашим позором. И ещё заповедать хочу вам… Как встарь заповедал чадам своим славный княж Мономах. Ежели крест целовать станете, поначалу в сердце своём допытайтесь — устоите ли на том?.. Тогда целуйте. И, целовавши, блюдите, дабы не погубить души своей клятвопреступлением.
— Всё исполним, в чём воля твоя, — сказал твёрдо Андрей.
— Тебя хочу слышать, Димитрий.
— На воле твоей стоять буду, — отозвался Дмитрий.
— Ты, Пётр, братьям старшим послушник… По их воле ходить будешь, покуда не отставят они тебя от воли своей. А посем — моя воля на младость твою… Что я рек, то тебе как заповедь Божья. Преступишь её — из могилы дойдёт моё проклятие.
— Твоя воля, отец, — одна дорога, — глухо, сдержанно промолвил Пётр. — Ежели изойдёт она?
— Вспять пойдёшь…
— Вспять не ходят, отец. Я своей дорогой пойду.
— Слаб ты, Пётр, неторёным путём идти… Нет на то моего благословения.
— Повинись, Пётр, отцу, — с укором сказал Андрей. — Последняя воля…
— На всю мою жизнь!
— Повинись, братец, — подал голос и Дмитрий.
Пётр убрал своё лицо от света свечи, еле слышно сказал:
— Повиняюсь…
Хворостинин устало смежил глаза.
— А теперь велите закладывать буланых… Поеду с Москвой прощаться.
Глава шестая
1
Сменённый Курбским на воеводстве в Дерпте, боярин Челяднин по пути из Ливонии в Москву завернул в Великие Луки, куда прибыл из Можайска с войском царь.
Великие Луки были опорным городом — отсюда начинались походы на Ливонию, отсюда же решил выступить Иван и на Литву.
В Великих Луках войско делало последнюю большую остановку. Сюда свозились припасы, здесь воеводы окончательно приставлялись к полкам, здесь заканчивались и последние приготовления: дальше, за извилистой Ловатью, уже не было русских городов. Лишь на самом рубеже, в сорока вёрстах от Лук, стоял ещё один небольшой крепостной городок — Невель. Но после нападения на него нынешним летом литовского гетмана Радзивилла, которого не смог ни одолеть, ни отогнать от его стен князь Курбский, городок этот был сильно разрушен, малолюден и годился только для короткого привала.