Ливонская война
Шрифт:
— Что тут у вас сдеялось? Цесарь велит узнать, пошто перестали палить по посаду? Гневается! — ещё грозней и напускней крикнул Федька.
Шуйский не стал с ним говорить — ушёл в шатёр. Щенятев спокойно порассмотрел Федьку, лениво выговорил:
— Сам-то ты не гневаешься, поди?
— Цесарь гневается! — дёрнулся Федька.
— Ты же почто своё базло распинаешь? — всё так же лениво и как будто совсем равнодушно сказал Щенятев и, не дав Федьке сказать в ответ ни слова, вдруг тоже заорал на него: — А ну вон из седла! Перед кем?.. Холопов твоих тут нет!
— Ах та-а-ак! — зашёлся злобой Федька и даже стремена потерял. — Ну, Щеня!..
Конь
— Тьфу, псина! Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила, — плюнув ему вслед, пробурчал Щенятев и тоже зашёл в шатёр.
— Напустится теперь на тебя милосердный наш, — сказал ему Шуйский. — Гаведник сей расслюнявится перед ним, поднапустит злобы…
— Стерплю, — сказал угрюмовато Щенятев. — Царя — стерплю…
Но, видать, царь не внял Федькиным жалобам или отложил месть за обиду своего любимца до других, не столь заботных времён. Щенятева не тронул и больше в полк к Шуйскому Федьку не присылал.
9
Во вторую ночь, перед рассветом, в полк к Морозову явился бегун из Полоцка. Назвал себя русским и рассказал, что спустился тайно со стены, чтоб поведать царю про одно больно важное дело, но — непременно самому царю. Воеводе Морозову рассказать об этом важном своём деле наотрез отказался. Морозов не верил ему, подозревал, что он литовский лазутчик и послан в русский стан с каким-нибудь подлым делом — может, даже царя убить! Недаром же он так упорно добивается, чтобы его отвели к самому царю.
Перебежчика обыскали, но ничего не нашли. Перетрясли, перепороли всю его одежонку, но всё напрасно.
— Ик, неверы каки?! — и удивлялся, и обижался мужик. — Русак я, истинный русак! К литвинам меня, что ль, надёжа кака завела? Согнали меня с земли, силком к чужакам принудили итить. Да я знал, что царь непременно придёт выручать нас! Один я такой тута, что ль? Сколь нас, горемычных! Ежедень ждали вызволенья! Вызнал я кой-что, вот и несу царю. Он нас, горемычных, пришёл вызволять, а мы ему в том допомогу наладим.
Мужика изрядно высекли — раз, другой, но он упорно стоял на своём. Тогда Оболенский на свой страх и риск решился отвезти его к царю. Мужика крепко связали, кинули поперёк седла и повезли к царскому шатру.
Охранявшие царский шатёр татары не подпустили Оболенского к шатру, но вызвали из шатра Ваську Грязного.
Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он всё-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью спросил:
— А как зашибёт?
Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и морщился — не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.
— Федьку разбужу, — наконец решил он. — Тот уж точно: или-или…
Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:
— Какого хрена ещё?.. Людской поры не знаете?
Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал его зачем-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому — высокомерно и важно, будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царём, но и царю с Оболенским:
— На такое дело — можно. Погодь тут…
Минуты
— Давай его сюда!
Оболенский ввёл мужика в шатёр. В глубине шатра, освещённого лишь одной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем, босой, лишь на плечи была накинута толстая, стёганая ферязь да под ногами лежала вывернутая мехом наружу беличья шуба.
Мужик только вошёл в шатёр — и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддёрнул его, вернул на колени.
— Говори, кто таков? — глухо выговорил Иван. — Кто послал тебя?
— Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христианской своейной воле… Заради дела пригожего.
— Русский ты? Иль прикидываешься?
— Истинно русский, государь.
— А как на дыбу поставлю и допытаю?
— В том твоя воля, государь… Я и на дыбе, и перед Богом скажу то ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посол, с иными ж безземельными… Соху наставили [101] твоей милостивой заботой — и ладно уж разжились… Да в нонешний год…
101
Соху наставить — устроить хозяйство на новом месте.
Мужик нерешительно смолк, облизал губы.
— Говори! — напрягся Иван. — Что — в нонешний год?
— В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами, велел вон итить — в землю литвинскую… По твоему указу быдто! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей Русской земли отеческой… А как мы возроптали — огнём пожёг нас! И слёзной мольбе не внял… Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христианском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного схоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.
— Встретился мне твой бательник, — обронил Иван.
— О Господи! — радостно вышептал мужик. — Радованье-то како! Дошёл, стало быть? В том я не усомнялся… Иного страшился: как не поверишь ты евойному слову? Не на простого жалобу нёс — на болярина!
— Вот како ты о государе своём мнишь? — повысил голос Иван. — Неужто правда у меня толико в дорогих кафтанах ходит? Иль Бога надо мной нету?
— Прости, государь, — сник мужик.
— Я того боярина живота лишил за подлое его дело, а отцу твоему шубу дал! — как-то совсем не по-царски, с похвальбой, сказал Иван, будто решил подзаиграть с мужиком, набить себе цену и в то же время пристыдить его. Мужик этого и не почувствовал, и не понял, да и могло ли ему прийти в голову, что царь может выставлять перед ним свою справедливость и добродетель и пристыжать за неверие в неё. Он обалдел от восторга! Сказанное Иваном было для него как чудо, которое ошеломляет не результатом, а свершенностью. — Я и тебя пожалую, — сказал Иван. В горле у мужика забулькало, засипело от перехваченного дыхания, блаженная улыбка смяла его лицо. — …Коль ты с полезным делом пришёл. Да ин за верность одну твою лише пожалую, на кафтан твой худой не глядя. Распутайте его, — приказал Иван.