Лондон: биография
Шрифт:
Он втягивает в себя предметы потребления, рынки, товары. Анонимный автор «Писем из Альбиона» (1810–1813) испытывает по этому поводу вполне объяснимое ликование: «Нельзя не изумиться при виде всей этой выставленной напоказ роскоши. Здесь дорогие шали из Ост-Индии, там парча и шелк из Китая, а вот целые россыпи золотой и серебряной посуды… океан колец, часов, цепочек, браслетов». Ненасытность, варьирующаяся на тысячи ладов, является одной из важнейших характеристик Лондона.
О музее при Королевском хирургическом колледже, чья коллекция анатомических образцов приводит в легкую оторопь, было сказано, что «для обогащения его залов был ограблен весь земной шар». Грабить, разрушать — да, это тоже в природе города. Сходный энтузиазм испытал Аддисон, глядя на Королевскую биржу, где коммерсанты «превращают столицу нашу в своего рода Emporium [центр торговли] для целого света». Emporium, в свою очередь, подразумевает Imperium,
В словах Аддисона отражается тот факт, что Лондон к началу XVIII века стал всемирным коммерческим центром. Это была эпоха лотерей, рискованных предприятий и «мыльных пузырей». Продавалось и покупалось все — государственные посты, церковные должности, наследницы земельных угодий; как писал Свифт, «власть, которая, согласно старой максиме, сопутствовала земле, перешла ныне к деньгам». Джон Беньян в «Пути паломника» (1678), подобно Свифту, осмеивает лондонское тщеславие, из-за которого «дома, земли, торговые предприятия, имения, почести, церковные должности, титулы, королевства, плотские радости, развлечения и услады всякого рода» охватываются теперь общим понятием — «товар».
В 1700 году 76 % английской внешней торговли проходило через Лондон.
Предметом купли-продажи были и сами деньги. Центр коммерции стал и центром кредита, где действовали банкир и биржевой спекулянт, перенявшие дух предприимчивого, готового рискнуть купца. Банкиры отпочковались от сообщества ювелиров. Те умели оберегать свое добро, и принадлежавшие им помещения какое-то время использовались как сберегательные учреждения для хранения денег. Однако в течение XVII века эта первичная функция хранения и защиты мало-помалу уступила главенство выдаче платежных поручений и банковских чеков с тем, чтобы облегчить оборот средств как в столице, так и за ее пределами. И Фрэнсис Чайлд, и Ричард Хор до учреждения ими своих банков были ювелирами; наряду с тремя или четырьмя другими они были, как писал в 1759 году в автобиографии Эдвард, граф Кларендонский, «людьми, чье богатство и безупречная репутация славились настолько, что им можно было доверить или отдать на хранение хоть все деньги королевства». Из этих финансовых предприятий вырос Английский банк — величественнейшая эмблема богатства Сити и надежности его гарантий; главными акционерами нового банка были сами же лондонские коммерсанты, однако этому спекулятивному по сути своей предприятию вскоре был придан государственный статус: во время мятежа лорда Гордона в июне 1780 года его помещение охраняли войска. На монетном дворе в лондонском Тауэре золото этого банка превращалось в гинеи, и его громадный запас драгоценных слитков стал главным фактором поддержания финансовой стабильности страны в эпоху «мыльных пузырей», паник и войн. И все же, крепя устои государства, банк одновременно способствовал деятельности разнообразных лондонских бизнесменов — от торговцев полотном и алмазами до продавцов угольной крошки, от экспортеров шляп до импортеров сахара.
Одной из ключевых фигур того времени, осмеянной в стихах и пьесах, был «джоббер» — биржевой маклер. Джон Гей подверг осуждению столицу, где «на видном месте восседает брокер», и эпоху, когда такое возможно. Джобберы сидели, впрочем, в кофейнях Чейндж-элли. Они были прямыми наследниками лондонских писцов-нотариусов, составлявших документы о передаче из рук в руки земель и строений; ныне предметом их забот было учреждение новых компаний и движение акций и капиталов. Сиббер в пьесе «Преимущественное право» (1720) дал анатомический разрез ситуации: «Там [в Чейндж-элли] можно увидеть герцога, увивающегося за членом правления банка; вот пэр и подмастерье торгуются за восьмую часть; вот еврей и приходский священник улаживают разногласия; вот родовитая молодая женщина покупает акции у квакера, играющего на понижение; вот родовитая женщина постарше продает право первого выбора лейтенанту гренадерского полка».
В конце концов в кофейнях Чейндж-элли — таких, как «У Джонатана» или «У Гаррауэя», — стало чересчур шумно, и джобберы перебрались в «Нью-Джонатанс». Летом 1773 года это заведение было переименовано в Фондовую биржу. Чуть более двадцати лет спустя возникло новое здание в Кейпел-корт; в 1795 году в «Банк миррор» были запечатлены звучавшие в нем голоса: «Почта пришла… Какие новости?
Английский банк и Фондовая биржа ныне по-прежнему доминируют на этом небольшом, плотно застроенном клочке земли. Рядом, на месте старинного рынка Стокс-маркет, где с XIII века шла торговля рыбой и мясом, стоит Мэншн-хаус — резиденция лорд-мэра Сити. Возможно, эта троица учреждений расположена на одном из священных мест города. Изучение карт в хронологической последовательности показывает, что темного цвета, обозначающего строения, здесь становится все больше; здание Английского банка постепенно росло вширь и наконец заняло весь участок между Лотбери и Треднидл-стрит. К югу от этого места во время Великого пожара 1666 года Джон Эвелин отметил одновременное появление двух огромных огненных шаров. Нет нужды быть «психогеографом», чтобы понять, что этот район — средоточие энергии и власти.
Привлекая все больше денег и кредита, город, сообразно этому, неуклонно рос. Он простирался все дальше на запад и на восток. В 1715 году была предложена схема застройки Кавендиш-сквер и некоторых улиц к северу от Тайберн-роуд. Затем пришла очередь Генриетта-стрит и Уигмор-роуд, чье развитие привело к необычайному росту Марилебона. В 1730-е годы в западной части города возникла Беркли-сквер. На востоке были застроены Бетнал-грин и Шадуэлл, на западе — Паддингтон и Сент-Панкрас. Карты, само собой, тоже сделались насыщеннее: на один квадрат карты 1676 года приходится шесть квадратов карты 1799 года. «Я дважды порывался остановить мою карету на Пиккадилли, думая, что угодил в гущу уличных беспорядков», — писал в 1791 году Хорас Уолпол, не сразу понявший, что это обычная толпа лондонцев, из которых «одни фланировали, другие с трудом тащились» по оживленной магистрали. «Скоро от Лондона до Брентфорда будет одна сплошная улица, — сетовал он, — и то же самое от Лондона до каждой деревни в десятимильной окружности». Фактически он провозгласил закон самой жизни. Прямым следствием власти и богатства является расширение.
Еще одним их проявлением было благоустройство столицы в XVIII веке. В 1735 году были огорожены для застройки поля Линкольнс-инн-филдс, а четыре года спустя рынок Стокс-маркет, становившийся все более грязным, был выведен из центра города. В 1757 году снесли дома на Лондонском мосту, и в том же году был завален и покрыт мостовой зловонный ров Флитдич, а по берегам впадающей в Темзу реки Флит была сооружена набережная. Четырьмя годами позже, чтобы облегчить доступ в центр Лондона, все городские ворота, расположенные вдоль границы Сити, были разрушены. В небытие канули и уличные вывески, вследствие чего воздух на городских магистралях стал «более свежим и здоровым», однако Лондон утратил былой облик. Все эти меры имели целью ускорить движение людей и товаров, обеспечить более свободную их циркуляцию по городским артериям; небывалый упор делался на быстроту и эффективность.
Проникнутый тем же духом парламентский акт о мощении улиц (1762) содержал законодательные нормы, регулирующие освещение и мощение улиц по всему городу, и тем самым положил начало работам, вследствие которых городские магистрали стали и ровнее, и чище. Кроме того, почему городу, куда ввозились шелка и специи, кофе и драгоценные слитки, не импортировать также и свет? В 1780-е годы человек, приехавший из Германии, писал: «На одной Оксфорд-стрит больше фонарей, чем во всем Париже». Бурно растущий центр мировой коммерции следовало должным образом иллюминовать. Меры эти, как пишет Пью в книге «Жизнь Хэнуэя», в целом «наделили столичные улицы той элегантностью и той симметрией, что восхищают всю Европу и намного превосходят все, что имеется в этом роде в современном мире». Симметрия — по существу синоним единообразия, и акт 1774 года о строительстве представляет собой дальнейшую попытку стандартизации; в нем лондонские здания расклассифицированы по «разрядам» и «категориям», что в городской застройке ведет к такой же бесконечной воспроизводимости и повторяемости, какая присуща циркулирующей в городе валюте. То была эпоха стукко, эпоха белизны.
Общественные постройки своим возникновением тоже были во многом обязаны коммерции; подлинной данью почтения торговле с тали, к примеру, новое здание таможни, акцизное управление на Олд-Брод-стрит, Зерновая биржа на Марк-лейн и Угольная биржа на Лоуэр-Темз-стрит. Дом Компании Южных морей на Треднидл-стрит и здание Ост-Индской компании на Леденхолл-стрит соперничали друг с другом в величии; построенное в 1732 году здание Английского банка затем постоянно украшалось и расширялось. Здания различных гильдий также сооружались с тем, чтобы произвести впечатление щедростью и богатством архитектурного облика.