Лондон
Шрифт:
Гарри Доггет вздохнул. Но могло быть и много хуже, подумал он. По крайней мере, дети приспосабливались неплохо, хотя он, сказать правду, толком не знал, сколько их штук. Ясно было лишь, что все они кокни, и это уж наверняка, заверил он себя, когда тяжелый шлепок ознаменовал готовность миссис Доггет опробовать лестницу.
Гарри Доггет был кокни и тем гордился. Мнения о происхождении этого слова разнились. Кто-то говорил, что оно означало непутевого человека, другие – что идиота, третьи называли что-то еще. Никто не знал, когда и как оно прилепилось к лондонцам, хотя Гарри слышал, что в дедовскую эпоху им пользовались редко. Однако в одном сходились все: чтобы стать истинным членом сего достойного общества, необходимо родиться в пределах досягаемости
Звук этот, видимо, малость сносило ветром. К кокни причисляло себя большинство обитателей Саутуарка, что за рекой; в кокни записывались и жители других районов, например Спиталфилдса к востоку от Тауэра, если только не предпочитали, как часто случалось, слыть гугенотами. На западе же, от Флит-стрит и Стрэнда до Чаринг-Кросс, Ковент-Гардена и соседнего района Севен-Дайлс, земляки Гарри Доггета, как только старый колокол нарушал тишину летнего вечера, кивали и говорили: «Я кокни – будь здоров, и никаких разговоров».
Не приходилось удивляться и острому уму, которым славились кокни. Как ему не быть, коль скоро в Лондонском порту веками выживали за счет сообразительности старые англичане, викинги, французы-норманны, итальянцы, фламандцы, валлийцы и бог знает, кто еще? Зоркие торгаши, горластые лодочники, трактирщики, театралы, увековеченные непристойным, многозначным и вульгарным языком Чосера и Шекспира – уличные жители Лондона с рождения беспрепятственно плавали в изобильнейшей реке выражений и слов, какую знал мир. Неудивительно, что смышленые кокни любили играть словами и, по людскому обычаю с начала времен, рифмовать. [68]
68
Отличительной чертой диалекта кокни является рифмованный сленг. Вместо того чтобы сказать одно слово, используют рифмованную пару слов, которая с ним созвучна. За «trouble and strife» (беда и спор) скрывается слово «wife» (жена); именно так, а не Сатаной называет свою жену Доггет. «Loaf of bread» = «head» (краюха хлеба = голова). Интересно и то, что слова похожи рифмуются не только по звучанию, они еще высмеивают то слово, которое хочет употребить говорящий.
Дети едва научились говорить, а Гарри уж растолковывал:
– «Монах-чернец» означает «лжец». «Хлеба краюха» – «башка от уха до уха». «Кролик и свинья» – понимай «болтовня». – Урок продолжался: – «Пшеничная нива» – «улочка крива». – С ухмылкой: – Ну а «кимвалы» – «сапожника причиндалы»? [69]
– Яйца! – вопили дети.
– Нет, – возражал он с серьезностью проповедника. – Это шила, такие маленькие пики, которыми сапожники проделывают дырки в коже. Так?
69
«Cobbler’s awls» = «balls», то есть «сапожное шило» рифмуется с «тестикулами». В сленге «тестикулы» соответственно сокращаются до «cobblers» – «сапожники», что трудно передать по-русски.
– Мудя! – восторженно визжали те.
Поэтому-то Гарри Доггет и буркнул при виде миссис Доггет, одолевавшей ступени:
– Сатана!
Подразумевая «жена».
Добравшись до поджидавшего ее семейства, она уже стала красной как рак, но вовсе не от нагрузки. Бедой миссис Доггет был «Аристотл», то бишь «боттл». В бутыли же засел «сукин сын».
Что означало «джин».
Мамашино горе, как они говорили, но горе больше смахивало на семейное, потому что одному Богу известно, сколько лондонских семей пострадало от этого зла. Беда крылась в том, что чистый спирт был очень дешев, и когда голландский король Вильгельм ввел в обиход сей популярный на его родине напиток, городская беднота настолько к нему пристрастилась, что тот превратился в величайшее проклятие того времени.
Женщина она была маленькая, круглая. Пусть глаза от пьянства превратились в щелки, но и сквозь них она видела вполне хорошо. Гарри Доггет заговорил с ней твердо, но без злобы:
– Снова устрицы?
Эстуарий Темзы стал приносить до того богатый улов, что устрицы стоили дешевле некуда.
– Сукин сын, – тявкнул один из детей постарше.
– Я же дал тебе шиллинг с утра, – напомнил Доггет. – Старушка, ты не могла просадить все.
И в этом пункте миссис Доггет, как ни была пьяна, искренне опешила.
– Я всего-то двухпенсовик и потратила, – нахмурилась она.
– А кто же тогда? – спросил он, и дети замотали головой.
Правда, присмотрись он внимательнее, от него не укрылась бы заговорщицкая улыбочка, которой обменялись семилетки. Сэм и Сеп отлично знали, в чем дело. И признаваться не собирались.
Район Севен-Дайлс был забавным местом. Как-то так получилось, что там сходилось семь маловажных улиц. На их пересечении за оградой стояла каменная дорическая колонна с часами, которые имели примечательную особенность: семь циферблатов, по одному на улицу. Казалось, что география самая выгодная и по праву почтенная: чуть восточнее Ковент-Гардена, где ныне образовался цветочный рынок, и в каких-то пяти минутах ходьбы от Пикадилли. Но эти семь улиц не отличались благопристойностью соседних кварталов и предпочли быть клоакой, являя миру сущее безобразие.
Если понадобился джин подешевле – ступай в Севен-Дайлс. Иные так и называли это место: Джин-лейн. Захотелось женского общества поздоровее и не самого страхолюдного – становись под часы, слетится дюжина дамочек: не столько профессиональных шлюх, сколько жен трудового люда, готовых подзаработать. А если нахлынула блажь остаться с обчищенными карманами, то прогуляйся по любой улице из семи – кто-нибудь да услужит.
Но Сэм и Сеп чувствовали себя в Севен-Дайлсе как рыбы в воде. В конце концов, они родились в трущобе, до которой была минута ходьбы. Их знали все. Сэма и Сепа не тронули бы даже неуравновешенные личности с опасными привычками. Не стоило забывать, что их отцом был Гарри Доггет – фигура, имевшая некоторый вес.
Уличные торговцы водились в Лондоне всегда – мужчины и женщины с корзиной или тележкой, совавшие свой товар из двери в дверь, но теперь их развелось как никогда много. Объяснение было простое: неуклонный рост населения и превращение старых уличных лавок в постоянные магазины.
Бедняки редко захаживали в последние. Дорого, да и мало кто из хозяев разрешал оборванцам портить картину и отваживать лучших клиентов. Поэтому бродячие торговцы исправно нарезали круги, поднимая такой гвалт, что могло показаться, будто некий большой и шумный рынок вдруг снялся с места и устроил шествие. «Горячие пироги!», «Жирные цыплята, налетай!», «Лимоны и апельсины!», «Спелые вишни!». А какой-нибудь булочник просто размахивал колокольчиком. Шум стоял неимоверный.
Но королями у этих торговцев-кокни считались костермонгеры. Гарри Доггет был из них.
Название произошло от «costard» – сорт крупных яблок и «monger» – торговец. Такой костермонгер, как Гарри Доггет, владел ослом и красочно расписанной тележкой. В зависимости от сезона и времени суток он продавал рыбу, фрукты и овощи. Крупнейшие костермонгеры являлись теневыми властителями своих районов. Они поддерживали порядок среди торговцев и передавали свой статус по наследству в монархиях кокни. И хотя Доггет не входил в самую элиту, с ним нужно было считаться. Честный в делах, всегда готовый врезать первым и оценить шутку, всеобщий – и женский, как было отлично известно, – любимец с неизменным, свободно повязанным на шее красным платком, Гарри Доггет был среднего роста, но очень широк в плечах.