Лондонские поля
Шрифт:
— Мы справимся, других вариантов я не вижу, — сказал Ричард. — Это, конечно же, страна идиотов.
— Согласен, — сказал Гай. Каждый раз, когда глаза их встречались, Ричард, казалось, отодвигался от него еще на дюйм, как бы для того, чтобы увеличить расстояние между собой и Гаем, одетым с непозволительной небрежностью. Полагаю (подумал Гай), полагаю, я выгляжу, как… — Согласен, — сказал он еще раз.
— Знаешь, какое там новое выражение в ходу? Слабительная война.
— Серьезно?
— Бедное старое устрашение [95] в плохой форме, так что надо его слегка подтолкнуть. Два города. Здорово, правда? После слабительной войны всем нам очень полегчает.
Ричард рассмеялся, и Гай рассмеялся тоже, по-настоящему развеселившись. Это, конечно, было бы уместно, если бы ничто не имело значения. Но такая неопределенная веселость, возможно, и была необходимым условием для того, чтобы ничто не
95
Имеется в виду концепция «сдерживания путем устрашения» — военно-стратегическая концепция периода холодной войны. Мотивировала необходимость обладания ядерным оружием под предлогом того, что противник не начнет боевых действий, опасаясь разрушительного ответного удара.
— Это не имеет никакого отношения к его работе, — раз за разом повторял он какому-то мистеру Талкингхорну. — Дело личное. И весьма срочное.
В конце концов его отец в изнеможении добрался-таки до линии, как будто трубка была еще одним бременем, которое его просили взвалить себе на плечи.
— О чем речь?
— Я не могу сейчас об этом говорить. Дело слишком уж деликатное.
— Но в чем оно состоит?
Гай сказал, в чем состоит дело.
— Что ж, говорить здесь особо не о чем, так ведь? Я тебя… я говорю тебе «о'кей». Все к лучшему, дорогой мой мальчик. Рад, что мы поговорили.
Через несколько секунд в дверь постучал и вошел Ричард.
— Ты абсолютно прав, — сказал Гай. — Это просто мыльный пузырь. Скоро он лопнет.
Гай пришел в офис не для того, чтобы разговаривать с Ричардом. Он пришел туда за своим паспортом и проездными документами — а еще за своей запасной тросточкой, прислоненной к стене возле двери. Увидев ее, он тотчас испытал прилив бодрости. Когда он направился к ней, Ричард, доводившийся ему младшим братом, сказал:
— Зачем же ты тогда собираешься в Нью-Йорк? У тебя что, грыжа? Или что-нибудь еще? Я подслушивал по параллельному. Звучало так, словно ты очень ловко все изгадил… Да ты сдурел!
Гай опустил голову, уставившись в пол. Ричард, конечно, не поймет, но он никогда в жизни не чувствовал себя более счастливым. Гай поднял взгляд к потолку.
— Ты не поймешь, — сказал он, — но я никогда в жизни не чувствовал себя более счастливым.
— Ты сдурел, — сказал Ричард.
Гай на метро доехал до Стрэнда, где купил дорожную сумку и кучу нового барахла, которое в нее уложил. В блаженной тишине, царившей в универмаге, он из отдела мужского платья прошел в отдел платья женского: хотел найти шелковый шарф для матери Хоуп, а еще один — для Николь, раз уж он здесь оказался. Своды и галереи этого отдела, многообразие покроев и цветов удивили и впечатлили его. По сравнению со всем этим мужчины расхаживали в униформе. Но тогда… Но тогда про нынешние дни (и это, в каком-то смысле, продолжается уже полвека) можно сказать: мы все в униформе. И притом не добровольцы, а мужчины и женщины, подвергаемые давлению, рыдающие рекруты. Дети, которые цепочкой переходят через дорогу по «зебре», извиваясь наподобие какой-нибудь анаконды, облачены в униформу. Старая дама, что стоит вон там и никак не решается выбрать себе шляпку, тоже в униформе. И младенцы наши рождаются отнюдь не голенькими, а в униформе — в крохотных моряцких костюмчиках. Тяжело для любви. Тяжело для любви, когда каждого таким вот манером загоняют в армию. Любить становится тяжело.
Затем вращающиеся двери выпустили его на улицу (трость с медным набалдашником его и в самом деле преобразила). Над головой низкое солнце изображало на облачной дымке очертания орла. Сегодня — орла, с орлиным взором; завтра же, возможно, — грифа, изогнувшегося над лондонской мертвечиной. Посмотрев вниз, он увидел миленькую кошечку, которая зевала и потягивалась за решеткой подвального окна, вне истории. Мимо прошел старик; он застенчиво подавлял улыбку, вспоминая, по-видимому, о чем-то нежном или забавном. Сохрани это! Да, конечно! Гай остановил такси и быстро договорился с шофером, облаченным в лейб-гусарскую форму. Он забрался в машину. Он больше не боялся. По дороге в Хитроу он взглянул на книги, которые она дала ему для трансатлантического чтения и еще раз перечитал надписи на них. Устремленные на запад жидкие перистые облака, развевающиеся, как волосы безумицы, окончательно втянули Гая в его собственную реальность. Он больше не боялся; он больше не испытывал страха за любовь. Отчасти благодаря тому, что она продемонстрировала такую принципиальность, столь самодостаточную, если вдуматься, когда до затмения остается всего лишь несколько
17 на двойном, подумал Кит. Плохонький бросок. Приколись, перед тобой 1 и 8 на двойном! Но ведь она не выглядит даже на тридцать. Тридцать — тоже нехорошо. Куда лучше выбить 10, 10 на двойном. Увлажнялочки, блин.
— Так, а где же мои ключи?
Кит угрюмо глазел на края ее чулок, поднимаясь вслед за нею по лестнице. Она остановилась, повернулась к нему и сказала:
— Когда у тебя было два дротика, а надо было выбить 66. Я-то думала, что ты метнешь в 16, а потом — в «бычий глаз». Но нет, ты выбил «бычий глаз» и 8 на двойном. Фантастика! Вот так концовка, Кит.
— Ясен пень.
— А 125! Все ожидали, что ты выберешь 19 на утроенном, чистые 18 и «бычий глаз». Но ты выбрал другую последовательность: внешний обод «глаза», 20 на утроенном, ну а потом — максимум. Блестяще, просто поразительно… Кит! В чем дело? Почему ты на меня так смотришь?
— На тройном. Надо говорить — на тройном, а не на утроенном. На тройном.
По последнему пролету Николь поднималась, опустив голову под углом, выражающим покаяние. Войдя в гостиную, она заботливым тоном спросила:
— Дорогой, как ты считаешь? Мы сможем прямо сейчас пойти куда-нибудь и пообедать, или ты предпочитаешь сначала немного передохнуть?
— Никогда так больше не говори, — сказал Кит. — Только не тогда, когда я только что переступил порог. Должен я очухаться, или как?
— Прости. Может, снимешь пальто и опробуешь эту штуку? — сказала она, имея в виду новую доску для дротиков, которую ей доставили на квартиру сегодня днем. — Пока я схожу за лагером?
— Всему свое время.
— Она тебе не нравится?
— Нет, классная вещь. — Кит снял пиджак и уверенным движением вытащил свой пурпурный подсумок. — Раскрашенное под древесину стенное покрытие. А может, и красное дерево, очень выдержанное.
Николь поспешила к холодильнику, забитому банками лагера, как бомбовый отсек — бомбами. Вообще-то он не говорил, что она может принести ему выпить, и она лишь надеялась, что поступает правильно. Она колебалась, слушая глухие удары дротиков, вонзавшихся в дерево.
В течение следующих нескольких дней она водила его (Кита) в прославленные рестораны, среди бархата и свечей которых тускло сияли признаки его классового несоответствия, злодейства, отрицательной его харизмы; он сидел, держа в руках украшенные кисточками меню, и слушал, как Николь их переводила. Она препровождала его (Кита) в кабинеты, исполненные ужасающей чопорности, где скатерти, казалось, в чем-то его обличали, а супницы норовили уязвить; где он всегда заказывал то же самое, что и она. Она покупала ему (Киту) нарядные жилеты и умопомрачительные черные брюки, которые ему очень нравились; так что, когда он возвращался из туалета к их столику, по всему залу поднимались руки, словно в классе, где хорошенькая учительница задала легкий вопрос. Он (Кит) ни разу не открыл рта. Не произнес ни слова. Сначала она думала, что он охвачен необъяснимой яростью. Возможно, все еще не может забыть ее ошибки с «утроенным»? Или кто-то дурно отозвался о его выступлении в «Маркизе Идендерри»? Потом она осознала: он полагал, что делать этого здесь не следует. Полагал, что не следует здесь разговаривать. Хотя остальные говорили без умолку. Он (Кит) просто сидел и жевал, жевал с осторожностью, не ощущая вкуса пищи, глубоко погруженный в дартсовые грезы. Или, может быть, он недоумевал, почему человек воображает, что в подобных заведениях будет чувствовать себя как дома, в то время как ничего подобного не было, нет и никогда не будет наяву. Сталкиваясь с официантами, он (Кит) был беспомощен, как сонная муха в руках озорных мальчишек; стоило метрдотелю взглянуть на него, как сердце у него уходило в пятки. Николь предположила, что именно этим объясняется простонародная приверженность к индийской еде — и к индийским официантам. Кто же испугается этих карликов с коричневыми лицами? Как-то раз он (Кит) попробовал опрокинуть рюмку «Мутон Ротшильда» и тут же выплюнул все в свой носовой платок. Платила она, причем напоказ и всякий раз подвергая сомнению счет, меж тем как он (Кит) отводил взгляд, задумчиво изучая узоры канделябров. Он (Кит) знал, какое поведение требуется от человека, над которым витает проклятие скромного происхождения: держись так, словно чувствуешь, что все это твое по праву. Но в эти дни ему трудно было так себя чувствовать и трудно было так держаться. Когда богоподобный зазывала говорил с ней — предположительно по-французски, — когда он давал ей советы и умолял о чем-то, заламывая руки, Кит всегда думал, будто ее спрашивают, что это она делает в обществе такого, как он. Такого, как он (Кит).