Лондонские поля

Эмис Мартин

Удалось раздобыть занятный материал о том, как западал на нее Гай. А потом я сказал, что должен идти домой, работать над своим романом.

По-прежнему ни словечка ни от Мисси Хартер, ни от Джэнит Слотник, ни даже от Барбро МакКэмбридж. Отправив в «Хорниг Ультрасон» первые три главы (по федералке, за убийственную цену), я тотчас уселся рядом с телефоном, ожидая, что он зазвонит — так зазвонит, что трубка станет подпрыгивать на рычажках, словно в мультике. Но минули три дня — и ничего.

Ужасающая ночь в Брикстоне, на Китовом матче в «Пенистой Кварте». Опять дротики… Я жизнь свою — или то, что от нее осталось, — кладу на этот долбаный роман, а скажет ли мне хоть кто-то спасибо?

Теперь

я каждый полдень, без каких-либо исключений, подхожу или подъезжаю к многоквартирной башне Кита Таланта, чтобы на часок-другой забрать Ким из рук Кэт, чтобы присматривать за Ким — оберегать и холить малышку Ким. Сам Кит редко бывает дома, когда я туда захожу. Он кидает людей на улицах. Он прохлаждается в «Черном Кресте». Он уединяется в гараже — в этом своем гроте дротиков. Когда же я сталкиваюсь с ним в его квартирке, он этак неприязненно ухмыляется. Кэт, когда я вхожу, долго моргает, чтобы меня рассмотреть. Она сидит за столом, подперев голову руками. Надеюсь, что в скором времени она почувствует некоторое облегчение. Но несчастье, по-видимому, знает способ заставить человека забыть о том, что представляет собою все остальное: с точки зрения несчастья, все равнозначно всему, ведь иначе вы бы с ним не мирились. Порой вам плохо, а порой вам плохо. Превратности судьбы пересекаются с превратностями судьбы. Выбор из худшего и худшего.

— Здравствуйте, — сказал я, протискиваясь на кухню (когда Кит молча впустил меня в дверь).

— О, Сэм.

Она встала — она замешкалась. Следы, оставленные обильным завтраком Кита, все еще загромождали маленький стол (который, в свою очередь, заполнял собою кухню): толстая кружка остывшего чая, тарелка в бороздках жира, V-образно согнутые окурки в лужице коричневого соуса. Кэт обозревала все это с безумным видом.

— Возьму-ка я Ким, пройдемся на свежем воздухе.

— Да-да. Это бы лучше всего.

Девочка тянется ко мне ручками, когда я наклоняюсь, чтобы ее взять. Она очень быстро ко мне привыкла. Я достиг этого вкрадчивыми речами. Она меня признала. Есть у меня подход к маленьким детям. Конечно, мне от нее ничего не надо. Хотя то, что она могла бы мне поведать…

Я несу ее в Мемориальный парк — да, в парк, где полно панков и пьяниц (пьяниц-панков? или, может быть, пьянков?). Всерьез ни о чем не беспокоюсь. Сочетание взрослого и младенца относительно безопасно; докучать вам не будут — во всяком случае, сильно. Грабежи, связанные с детьми, нынче почти сошли на нет. Тип, склоняющийся над детской коляской и шепчущий угрозы с «розочкой» (то бишь пивной бутылкой с отбитым дном) в кулаке, перестал быть таким уж типичным. В трущобно-плутократической Великобритании, так близко подошедшей к новому тысячелетию, он не пользуется популярностью; нет никого, кто был бы его ниже. Это отражают приговоры. Содержимое кошелька среднестатистической мамы не стоит такого риска. Поэтому-то таких грабежей и не случается. По крайней мере, в крупных масштабах.

Что впечатляет особо, что никогда меня не отпускает, так это могущественность лица Ким — именно могущественность. Это как туго выпирающий пупок — плотно увязанный узел, битком набитый возможностями, набухающий потенциями: как будто миллионы вариантов того, что может с нею произойти, квинтэссенция миллионов Ким, которые однажды могли бы реализоваться, сосредоточена в этом могущественном лице… Но вот что интересно. Лицо Николь тоже могущественное. Самая тонкость кожи, прикрывающей ее глаза, исполнена могущественности. Возможно, с ней имеет место обратный, диаметрально противоположный эффект. Ведь в лице Николь, в жизни Николь содержится только одно будущее, полностью очерченное, полностью разработанное, к которому она сейчас движется со все возрастающей скоростью.

Итак, муниципальные сады, цветы, которые нельзя рвать, пастельные тотемы детских площадок (как бишь мы их истолковываем?), неприкасаемые (ибо — себе дороже) юнцы в своих шипах, метеорология небес, внекастовые старики, втиснувшиеся на парковые скамейки, — и малютка, с ее сладким дыханием и плавными

округлостями, нежная, как глазное яблоко. Вам не хотелось бы ее хоть как-то затронуть. Вам не хотелось бы, чтобы ее хоть что-то затронуло.

Глава 9. Поистине благое дело

В халате и тапочках, с почтою под мышкой, Хоуп Клинч вышла на террасу, машинально приостановившись, чтобы потрепать под подбородком высаженный в горшке амариллис. Этот цветок обошелся ей в сумму, значительно превышающую среднестатистический недельный заработок, но никак не разрастался. Он был негодным. В скором времени он будет кем-нибудь — Мельбой, Феникс, а может, и Лиззибу — возвращен бесчестному торговцу цветами, чтобы тот заменил его либо исправил.

Усевшись за стол, она вскрыла первое из писем. Не отрывая от него взгляда, сказала:

— Я только что говорила с Мельбой. Насчет леди Барнаби. Кошмарное бедствие.

Гай посмотрел на нее, отвлекаясь от кроссворда. Он все еще был в своей белой хлопчатобумажной ночнушке. Гай часто спал в ночнушке. Какое-то время Хоуп находила это очаровательным — пятнадцать лет тому назад.

— В самом деле? — сказал он. — Расскажи мне.

За их садом простирались общественные лужайки, каждый сезон пораставшие густой влажной травой — но только не теперь. Гай знал, что вытворяет с лужайками сучья моча; ему казалось, что причиной этих коричневых проплешин в травяном покрове могла бы стать какая-нибудь сука величиной с бегемота. Но с собаками в общественный сад не пускали. Все это содеяло не что иное, как сентябрьское солнце. Солнце! Гай прикрыл глаза, недоумевая, каким это образом нечто, находящееся в ста пятидесяти миллионах километров от него, может обращать его веки в какой-нибудь бассейн Хокни [38] , омываемый свежей кровью… На лужайке за их садом, напоминая молочниц за работой, маленькие дети играли среди толстых охранников и еще более толстых нянек, которые мычали на них, призывая к осторожности. Мармадюка на лужайке не было. Мармадюк был у себя в детской: он испытывал новую нянечку. Они слышали, как он там от души улюлюкал — ни дать ни взять Тарзан, показывающий Джейн, как живут на лианах, — и каждые несколько секунд вздрагивали при звуке какого-нибудь особо вопиющего столкновения. Гай поощрительно улыбался, глядя на склоненную голову жены. Их брак (главной святыней которого являлся завтрак) походил сейчас на посуду, расставленную на неуклюжем столике и ожидавшую вторжения голодной орды.

38

Давид Хокни (р. 1937) — английский художник, который долгое время работал в Калифорнии, где любил изображать залитые солнцем бассейны (например, «Большой всплеск», 1967 г.).

— Эта ее поездка в Югославию, — сказала Хоуп, вскрыв другое письмо и приступив к чтению. — Прибыла она туда в полночь. Самолет почему-то следовал через Осло. На следующее утро ее обчистил таксист, который вез ее к отелю. Только это был не отель. Ожидаешь определенных удобств, а перед тобой предстает нечто смехотворное: что-то вроде бараков, где полно спятивших головорезов.

Хоуп вскрыла очередное письмо и стала его читать.

— Вот тогда-то крыша у нее и поехала. Никто точно не знает, что после этого случилось, но через пару дней ее обнаружили возле Загребского аэропорта — она слонялась вокруг без какого-либо багажа и без очков, и вот это удручает меня больше всего.

— Мармадюк.

— Мармадюк. Кто-то из консульства отправил ее обратно. Она приехала домой, а дом оказался совершенно опустошенным. Мельба говорит, что там не осталось ничего, кроме половиц и краски. По-видимому, там она потеряла сознание. Но, к счастью, пришла в себя на лестнице как раз перед тем, как взорвался котел. Там до сих пор под тонну воды.

— Вот так ужас. Мы можем чем-нибудь ей помочь? Она сейчас где?

— В больнице.

— А что насчет страховки? — спросил Гай с сомнением в голосе.