Лондонские поля
Шрифт:
Они нанимают старого Кванго и отправляются в плаванье на ялике, или скифе, который называется «Афродита». Побуждаемый этим божеством, Мариус дает обет овладеть Корнелией. Шансы его представляются не слишком высокими, но ты вдруг ловишь себя на том, что каким-то образом ему сочувствуешь. Проснувшись на первое утро, он видит, как она, обнаженная, стоит в светло-вишневой лагуне, а пылающие ее волосы упираются прямо в тигель мускулистых ягодиц. Искупавшись, она выходит из воды и лицом к лицу сталкивается с путешествующим писателем, оставаясь дерзкой и не выказывая каких-либо признаков стыда, как и положено благородной красавице. И он восторженно отмечает, что груди у нее гордые, а цвет волос — натуральный.
Вот так-то. История натуральной любви. Все это сочинение можно бы обозначить так: тезаурус жалких клише. Этакий ужасающий
Как и у моей героини — или злодейки, — как и у моей грядущей убиенной, у Лиззибу тоже имеется стратегия для того, чтобы покончить с мужчинами. Ее стратегия такова: Весить Две Сотни Фунтов.
Основное препятствие в ее восхождении к двумстам фунтам таково: отравление едой. Здравый смысл: чем больше ты ешь, тем больше потребляешь яда. Полагаю, это все равно работает в мою пользу. Сейчас она лежит в постели, совсем больная. Она слишком больна, чтобы много есть или чтобы ей вздумалось снова подкапываться ко мне.
Мисси Хартер — воображаю ее сверхъестественное увеличение в обхвате! Ко мне все время является дикая мысль: если бы мы могли покупать детей в магазинах или ходили бы смотреть на них в зоопарки — ну, или там в тематические парки — и они никогда бы не вырастали, но оставались бы пятнадцатимесячными в течение, скажем, шести-семи лет, то и тогда мы интересовались бы ими, некоторые из нас, мы ходили бы смотреть на них и, может, покупали бы по парочке и держали их в подвале, под столом для игры в пинг-понг, и выносили бы их оттуда, чтобы показывать гостям.
С каждым днем солнце в небе ходит все ниже.
Боль до сих пор не появилась. Слизард изумлен. Но в лодыжках у меня все равно остаются эти стронциевые жала — или плутониевые язвы. Дороги кажутся мне все длиннее, холмы — все круче. Езжу в машине.
Теперь — об улицах, о дорожном движении. Оно, движение дорожное, выражает, как мы знаем, темперамент той или иной великой столицы (и здесь, в прощальном расцвете, я взываю к своему мировому гражданству): неулыбчивое ликование Парижа, ярость и отчаяние старого Нью-Йорка, кошачья — по отношению к мышке — наглость Рима, скандальная разнузданность Каира, напыщенная долговечность Лос-Анджелеса, индустриальное заточение Бомбея или Дели, где автомобили четырежды в день сковывают весь город неподвижными цепями. Но здесь, в Лондоне, — я просто ничего не понимаю.
Лондонцы обожают парковаться в два ряда. Да, да. Это истинная любовь; любовь, чей каждый месяц — май. Они паркуются прямо посреди чертовой улицы. Свернул я, допустим, на дорогу Всех Святых — а это уже никакая не дорога. Это — стоянка, стоянка с двойной парковкой. Сигнальные огни здесь — не более чем просто иллюминация, наподобие рождественской. На перекрестке натыкаешься на красный, но тебя все равно дюйм за дюймом тянет вперед, к затору, к самой головной его части. Можно даже решить, что пришло время выбраться из машины и сбегать по какой-нибудь надобности. Почему? А почему нет? Все остальные так и поступают. Пять секунд поразмыслив, нахожу совершенно очевидным, что если так сделают все, то никто никуда не продвинется, никто никуда не попадет. Но все так делают, потому что так делают все. И еще одно: кажется, вряд ли кто имеет что-нибудь против. Когда на перекрестке подвыпивший молодой человек вылезает из своего фургона и бредет вперевалку в «Добрую Починку», в «Картофельную Любовь» или в «Топор Мясника», остальные машины ничего не имеют против. Они лишь слегка подталкивают, подпихивают друг дружку, эти старые груды металлолома, и никакой озлобленности нет в этой близости железа и ржавчины, хотя ни одна из них никуда не попадает.
Так примерно оно выглядело десять лет тому назад. Так примерно оно выглядело десять дней тому назад. Теперь же, на этом последнем крохотном отрезке времени, все переменилось. Из чистилища мы попали в кромешный ад. И, нежданно-негаданно, все воспротивились. Даже прекрасный пол. И если пухлые мамаши визжат, перекрывая хныканье своих стянутых пеленками чад, если старые дамы в старых «моррисах» исходят ядом и колотят по гудку веснушчатыми кулачками, то как это воспринимают мужчины? Четырежды за последние несколько дней мне приходилось сидеть в машине, стиснутой со всех сторон, запертой, словно в клетке, под низким солнцем, и не было никакой возможности выйти, меж тем как вечно пьяные типы выясняли, что может сотворить жесткая машина с более мягкой: что может сотворить капот автомобиля с человеческим лицом, что может сотворить колпак колеса с человеческим затылком. Трафик — это соревнование человеческих желаний, выжидательная игра человеческих желаний.
Я этого не понимаю. Нет — понимаю! Я вдруг понимаю, хотя нет никакой реальной причины (разве есть?), чтобы это понял хоть кто-нибудь еще. Отныне в трафике мы истощаем время друг друга, жизни друг друга. Мы транжирим жизни друг друга.
Утренние заплывы Корнелии становятся чем-то вроде ритуала. Теперь Мариус, уже побронзовевший, стоит подбоченясь на палубе и открыто восхищается ею, когда она пробирается через мелководье к берегу. Очевидно, груди у нее…
Пакет, доставленный курьером в униформе. Я, не испытывая большого энтузиазма, ожидал медицинских предписаний, прислать которые обещал Слизард. Однако в обратном адресе значится «Хорниг Ультрасон».
В пакете — первые главы моей рукописи. И план-конспект. И чек. Деньги за опцион. Не знаю, как ей удалось. Но это…
Да, искусство может влечь к себе, а еще сильнее — любовь, с этим ее узнаванием и готовностью прощать в глазах, с касанием руки, когда оно так необходимо, со столь сладостным разрешением борьбы между разумом и телом. Но это, это (в руках у меня дрожат деньги), это — подлинное счастье.
Столь силен был вихрь моей радости, что какое-то время я даже не замечал, что боль таки наступила.
А теперь и трубы опять принимаются за свое. Эта боль; эта их неорганическая агония. Господи, от нее корчится и извивается вся квартира.
Это когда-нибудь прекратится? Прекратится когда-нибудь вся эта дрянь?
Не сейчас. Но когда? Когда подоспеет время для этого — для труб, для боли? Никогда, просто-таки никогда, для этого время никогда не наступит.
Глава 17. Школа Купидона
— Любовные соки. Неукротимая страсть. Земля, блин, таки вертится.
— Здорово, Кит. Как ты?
— Отдается полностью. Венец блаженства! Эх, пройтись бы вверх по Хайберу [78] !..
— Как дела?
— Взаимное плотское наслаждение. Значимость предварительной игры. Важность ее продолжительности. Полная, но крепкая фигура. Взрослые люди всегда смогут договориться.
Когда Гай был рядом с Николь, его доверие к ней было всеобъемлющим, безграничным. Хотя ее поцелуи — со всей их влажностью, алчностью, глубиною — порой не могли его не шокировать, ее сдержанность во всем остальном была неопровержимой и впечатляюще непреклонной: без единого зазора, без малейшей бреши. Все ее тело, казалось, замыкалось или сжималось, стоило его руке оказаться в силовом поле ее грудей — или бедер — или умопомрачительного живота. Тщательно вышколенный ее чувствительностью (и двумя мощными ударами, которые ему недавно пришлось испытать), Гай сделался едва ли не таким же сторожким и девственно вспыльчивым, как сама Николь. Для них обоих было облегчением проводить время не у нее в квартире, а где-нибудь еще, там, где не могло произойти ничего такого. Порою в дневное время они отправлялись в какие-нибудь уединенные музеи или серьезные кинотеатры. Ходили на прогулки, не упуская ни единого погожего дня: Гай обожал как следует пройтись пешком, а Николь заявила, что и ей это по нраву. Чем дальше из города, тем лучше; Гай топтал землю огромными мокрыми башмаками, а Николь — темно-зелеными сапогами до колен, в которые были заправлены ее украшенные заплатками джинсы; они сплетались пальцами и так и шли, размахивая сомкнутыми руками. Чуть севернее Барнета они обнаружили лес, от которого оба пришли в полный восторг. Приглушенный шелест, та трепетность, с какой деревья сберегают влагу… Конечно, случались там разные шутки и проделки. Она, бывало, собьет с него шляпу в лужу, а потом убежит и спрячется. Гаю приходилось стремглав за нею носиться. Однажды она прутиком вывела на слизистой грязи пересохшего ручья: «Я тебя люблю». Немало восхитительных поцелуев имели место под ветвями звенящих деревьев. Среди ветвей шевелились и сыро хлопали крыльями птицы, а вот животных они не видели, нигде не видели маленьких лесных тварей, ни даже белки или кролика — только оленьи рога света, отбрасываемого низким солнцем. Николь говорила, что эти мгновения, проведенные вне города с его ощущением надвигающейся катастрофы, были для нее самыми драгоценными.
78
Хайберское ущелье (что в Афганистане) на сленге означает «задний проход».