Лорд Джим. Тайфун (сборник)
Шрифт:
Я излагаю здесь события так, словно сам был свидетелем. Сведения мои были отрывочны, но я склеил отдельные куски, – а их было достаточно, чтобы получилась картина. Интересно, как бы он сам это рассказал! Он столько мне говорил, что иногда кажется, будто он вот-вот войдет и по-своему расскажет историю своим беззаботным, но выразительным голосом, по обыкновению, быстро и недоуменно, чуточку досадливо, чуточку обиженно, изредка вставляя слово или фразу, которые дают возможность заглянуть в самое его сердце, нимало, однако, не помогая ориентироваться. Трудно поверить, что он никогда больше не придет. Я никогда больше не услышу его голоса, не увижу его молодого розового, с загаром, лица, не увижу белой полоски на лбу и юношеских глаз, которые темнели от возбуждения и казались глубокими, бездонно-синими.
Глава XXXVII
Все это начинается с замечательного подвига человека по имени Браун, который ловко украл испанскую шхуну в маленьком заливе близ Замбоанга. Пока я не нашел этого парня, сведения мои были неполны, но самым неожиданным образом я разыскал его за несколько часов до того, как он испустил свой дерзкий дух. К счастью, он хотел и в силах был говорить между приступами астмы, и его исхудавшее тело корчилось от злобной радости при одном воспоминании о Джиме. Его приводила в восторг мысль, что он «расплатился в конце концов с этим гордецом». Он упивался своим поступком. Я должен был – если хотел знать подробности – выносить блеск его ввалившихся жестоких глаз, обведенных гусиными лапками. Итак, я это выносил, размышляя о том, сколь родственны некоторые виды зла безумию, рожденному великим эгоизмом, подстрекаемому сопротивлением, безумно разбивающему душу и дающему телу обманную силу. Здесь раскрывается также и удивительная хитрость Корнелиуса, который, руководствуясь своей низкой и напряженной ненавистью, сыграл роль вдохновителя, направившего на верный путь мщение.
– Я сразу мог сказать, как только на него посмотрел, что это за человек, – задыхаясь, говорил умирающий Браун. – И это мужчина! Жалкий обманщик! Словно он не мог прямо сказать: «Руки прочь от моей добычи!» Вот как поступил бы мужчина. Черт бы побрал его душу! Я был в его руках, но у него не хватило перцу меня прикончить. И не подумал. Выпустил меня, словно я не достоин был пинка…
Браун отчаянно ловил ртом воздух.
– Плут… Отпустил меня… Вот я и покончил с ним…
Он снова задохнулся.
– Кажется, эта штука меня убьет, но теперь я умру спокойно. Вы… вы слышите… не знаю вашего имени… Я бы дал вам пять фунтов, если б они у меня были, за такие новости, или мое имя не Браун… – Он отвратительно усмехнулся. – Джентльмен Браун.
Все это он говорил, задыхаясь, тараща на меня свои желтые глаза; лицо у него было длинное, изможденное, коричневое; он размахивал левой рукой, спутанная борода с проседью спускалась чуть ли не до колен; ноги были закрыты грязным рваным одеялом. Я разыскал его в Бангкоке благодаря этому хлопотуну Шомбергу, содержателю отеля, который конфиденциально указал мне, где его искать. Видно, какой-то бродяга-пропойца – белый человек, живший с сиамской женщиной среди туземцев, – счел великой честью дать приют умирающему знаменитому джентльмену Брауну. Пока он со мной разговаривал в жалкой лачуге, сражаясь за каждую минуту жизни, сиамская женщина с большими голыми ногами и грубоватым лицом сидела в темном углу и тупо жевала бетель. Изредка она вставала, чтобы прогнать от двери кур. Вся хижина сотрясалась, когда она двигалась. Некрасивый желтый ребенок, голый, с большим животом, похожий на маленького языческого божка, стоял в ногах кровати и, засунув палец в рот, спокойно созерцал умирающего.
Он говорил лихорадочно, но иногда невидимая рука словно схватывала его за горло, и он смотрел на меня безмолвно, с тревогой и недоверием. Казалось, он боялся, что мне надоест ждать и я уйду, а его рассказ останется незаконченным и восторга своего он так и не выразит. Он умер, кажется, в ту же ночь, но я узнал от него все, что нужно.
Но пока хватит о Брауне.
За восемь месяцев до этого, приехав в Самаранг, я, по обыкновению, отправился навестить Штейна. На веранде, выходящей в сад, меня робко приветствовал малаец, и я вспомнил, что видел его в Патусане, в доме Джима, среди прочих буги, которые обычно приходили по вечерам, без конца вспоминали свои военные подвиги и обсуждали государственные дела. Джим однажды указал мне на него как на пользующегося положением торговца, владеющего маленьким мореходным туземным судном, который «отличился при взятии крепости». Увидав его, я особенно не удивился, так как всякий торговец Патусана, добирающийся до Самаранга, естественно, находил дорогу к дому Штейна. Я ответил на его приветствие и вошел в дом. У двери кабинета Штейна я наткнулся на другого малайца и узнал в нем Тамб Итама.
Я тотчас же спросил его, что он здесь делает? Мне пришло в голову, не приехал ли Джим в гости, и, признаюсь, эта мысль очень меня обрадовала и взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, словно не знал, что сказать.
– Тюан Джим в кабинете? – нетерпеливо спросил я.
– Нет, – пробормотал он, опуская голову, и вдруг два раза очень серьезно проговорил: – Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться.
Так как он, казалось, не в силах был сказать что-либо другое, я отстранил его и вошел.
Штейн, высокий и сгорбленный, стоял один посреди комнаты, между рядами ящиков с бабочками.
– Ах, это вы, мой друг! – сказал он, грустно взглянув на меня сквозь очки.
Темное пальто из альпага, незастегнутое, спускалось к его коленям. На голове его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки.
– Что такое случилось? – нервно спросил я. – Тамб Итам здесь…
– Идите и повидайтесь с девушкой. Идите и повидайтесь с девушкой. Она здесь, – сказал он, засуетившись.
Я попытался его удержать, но с мягким упорством он не обращал ни малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы.
– Она здесь, она здесь, – повторил он в смущении. – Они приехали два дня назад. Такой старик, как я, чужой человек – sehen sie [21] – мало что может сделать… Проходите сюда… Молодые сердца не умеют прощать…
Я видел, что он глубоко огорчен.
– Сила жизни в них, жестокая сила жизни… – бормотал он, показывая мне дорогу; я следовал за ним, унылый и раздосадованный, теряясь в догадках. У дверей гостиной он остановил меня.
21
Видите ли (нем.).
– Он очень любил ее, – сказал он полувопросительно, а я только кивнул, чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить.
– Как ужасно, – пролепетал он. – Она не может меня понять. Я – только незнакомый ей старик. Быть может, вы… Вас она знает. Поговорите с ней. Мы не можем оставить это так. Скажите ей, чтобы она его простила. Это ужасно.
– Несомненно, – сказал я, раздраженный тем, что должен бродить в потемках, – но вы-то ему простили?
Он как-то странно посмотрел на меня.
– Сейчас услышите, – ответил он и, раскрыв дверь, буквально втолкнул меня в комнату.
Вы знаете большой дом Штейна и две огромные приемные – нежилые и непригодные для жилья, чистые, уединенные, полные блестящих вещей, на которых, казалось, никогда не останавливался взгляд человека? В самые жаркие дни там прохладно и вы входите туда, словно в подземную пещеру. Я прошел через первую приемную, а во второй увидел девушку, сидящую за большим столом красного дерева, голову она опустила на стол, а лицо закрыла руками. Навощенный пол, будто полоса льда, тускло ее отражал. Тростниковые жалюзи были спущены, и сумеречный свет в комнате казался зеленоватым от листвы деревьев снаружи; сильный ветер налетал порывами, колебля длинные драпри у окон и дверей. Ее белая фигура была словно вылеплена из снега, свисающие подвески большой люстры позвякивали над ее головой, как блестящие льдинки. Она подняла голову и следила за моим приближением. Меня знобило, словно эти большие комнаты были холодным приютом отчаяния.